Выстрел Собянской княжны

— Нешто стреляли, ваше благородие? — не то утвердил, не то спросил Чуркин, едва шевеля челюстями, стянутыми ремешком кивера. — Слыхали?

Именоваться благородием юному мещанину Кричевскому не полагалось, но он милостиво прощал отставному солдату это милое проявление служебного рвения. Решившись держаться с будочником независимо и чувства вины не казать, Константин Афанасьевич высокомерно надул щеки.

— Не слышал. Пьян ты, что ли, Чуркин?! Фонарь пора загасить, рассвело уж! Смотри у меня… Расскажу все Леопольду Евграфычу!

Красно-коричневое от морозов и ветра лицо будочника осталось непроницаемым, как маска дикарского божка, вывезенного недавно каким-то географом с далеких теплых островов, куда он предполагал переселять крестьян, оставшихся без земли после реформы императора Александра Николаевича. «Знает! — с ужасом подумал Костик. — Все видел, бестия!».

— Чуркин! — уже иным, дружески заискивающим тоном сказал начинающий Видок. — У тебя, я слышал, табак знатный! Продай осьмушку! — и он похлопал будочника по квадратному, твердому, точно камень, плечу.

— Садык! — гаркнул Чуркин, не оборачиваясь и не спуская с Кричевского красных немигающих глаз сторожевого пса. — Принеси табаку для его благородия… осьмушку. Из того мешка, что у печки, не бери — там для простолюдинов табак!

Порывшись в карманах, Кричевский отдал будочнику последний гривенник и не решился спросить сдачу, а Чуркин, подлец, и не подумал вернуть пятачок. Он все посматривал куда-то в серую мглу улицы, все прислушивался.

— Беды бы какой не вышло, ваше благородие, — озабоченно сказал он, утирая мясистый мокрый нос рукавом шинели, грубым, как наждак. — Сполох это был… Выстрел…

— Будет тебе, Чуркин! — сердито отозвался юноша, пряча в карман оказавшийся золотым табачок. — Это ветер! Двери в парадном хлопают — как из пушки!

Будочник глянул на молодого человека снисходительно и даже с некоторой заботой.

— Нешто вы знаете, как орудия бьют, Константин Афанасьевич, — просипел он в нос. — Я в ту войну в Севастополе наслушался канонады… Стреляли это, говорю вам.

— Паникер ты, Чуркин! — решительно сказал юноша. — Пуганая ворона куста боится, так и ты! Некогда мне тут с тобой турусы разводить, мне в участок пора! Служба, брат!

— Может, оно и так… — проворчал Чуркин, перебирая ногами и поворачиваясь всем телом по сторонам, потому что иначе у него никак не выходило. — Может, оно и так… Ваше благородие, Константин Афанасьевич! Просьбу к тебе имею… Нельзя ли в участке у вас разжиться бумагой какой ненужной? Протоколы там, али прошения какие уже за ненадобностью? Мне бы табак очень сподручно заворачивать…

— Гм!.. — изобразил задумчивость Костя, потирая свой красивый подбородок с ямочкой, которой весьма гордился. — Сложно это, Чуркин. Не полагается. На многих бумагах номеры учетные проставлены, а к иным и печати приложены… Попадет такая бумага в руки злоумышленника — беды не оберешься! Не знаю даже, как и быть… Ну да ладно! Другому кому бы отказал, а для тебя подберу что-нибудь! Для любимого дружка и сережку из ушка! Присылай подчаска ввечеру, сделаю.

— Премного благодарен, ваше благородие! — неожиданно громко гаркнул Чуркин, задрав нос на крест Троицкой церкви «Кулич и пасха», вытянувшись вдоль своей неуклюжей алебарды, годной разве на то, чтобы ворон пугать.