Выстрел в Метехи. Повесть о Ладо Кецховели

— Боитесь, что чтение этих книг укрепит меня в моих взглядах? Трогательная забота. Ну, а Шекспира и Гейне почему не разрешили?

— Не знаю. Выясню. Получите своих Гейне и Шекспира, — проворчал Лунич. — Хотите еще что-нибудь спросить?

— Да. Когда вы закончите следствие и когда состоится суд?

— Следствие закончится тогда, когда вы соизволите наконец разговориться.

— Иначе говоря, продлится всю жизнь. Так? Но ведь существуют установленные законом сроки. Я буду жаловаться начальнику жандармского управления и губернатору. Сначала вы тянули, держали меня более трех месяцев без допросов, а теперь никак не закончите следствие. Будет суд или его вообще не назначат?

— Почему вы так заинтересованы в суде? Надеетесь на суде высказаться? Времена, когда подсудимым предоставляли в суде трибуну, миновали, господин Кецховели. Хотите, я расскажу вам, как это будет выглядеть? — Лунич усмехнулся. — На суде смогут присутствовать только те, кому председатель суда подпишет входные билеты, их мы тоже проверим на всякий случай. И зал для судебного заседания будет мал. В зале не будет ваших единомышленников, а представители газет ничего из того, что вы скажете, не напечатают, они поместят проверенный ами текст, если вообще получат разрешение на публикацию.

— Боитесь гласности? Вы сами себя сечете. Ведь боятся гласности только слабые.

— Скорее всего вам объявят приговор прямо в тюрьме, — сказал Лунич. — Что ж, начнем допрос заново.

— Если вам не хочется, к чему повторять старые вопросы. Разнообразить ответы я вовсе не собираюсь!

— Надо. Служба.

Он действительно начал спрашивать заново, но без азарта, с которым вел допросы месяца два назад.

Лунич давно уверился, что Кецховели, который все известное жандармам брал на себя и никого из пособников не назвал, никогда не проговорится. На последней беседе с генералом Дебилем Луничу было сказано, что результатами следствия начальство недовольно и что, независимо от того, в чей Кецховели будет уличен, дело его необходимо всячески раздуть. «Нужно подобрать должные фактики и сделать необходимые следствию выводы». Лунича покоробило. Конечно, он сделает требуемые начальству выводы, но сочинять факты?! Все-таки он привык работать с профессиональной основательностью.

У Лунича снова появилось ощущение неудачи. И вдобавок, чем чаще он виделся с Кецховели, тем больше нравился ему этот человек, особенно своей прямотой и честностью в том, что не относилось к делу.

Лунич приказал, чтобы ему сообщали о поведении Кецховели в камере, и он знал, что его подследственный бывает и спокойным, и подавленным, и веселым — безо всяких явных внешних причин. Кецховели часто пел, по утрам он кричал петухом и звал по имени заключенных, устраивал нечто вроде утренней переклички, иногда переговаривался с горожанами через Куру, наконец, он рисовал в тетради и на стенах шаржи, в том числе и на Лунича. Разговоры Кецховели были совершенно безобидны и ничего нового следствию не дали.

Пора уже было дело закруглять, но Лунич тянул, падеясь, что все же удастся найти у Кецховели ахиллесову пяту, тянул и по какой-то неясной ему самому причине. Хитрить с Кецховели Лунич перестал, потому что боялся снова попасть в смешное положение, но отказаться от привычной системы следствия он тоже не мог, хотя не раз замечал насмешливую улыбку в глазах подследственного, из-за чего раздражался, выходил из себя, а потом жалел об этом.

Посмотрев в лицо Кецховели, он сказал:

— Такое впечатление, будто вы рады встрече со мной. Улыбаетесь…

— Все-таки нечто новое после одиночества и беготни крыс.

— Гм… Что ж, приступим.

Задавая вопросы и записывая ответы, Лунич думал о том, каким образом Кецховели оказывает такое сильное влияние на всех арестантов, даже на уголовпиков. Смотритель тюремного замка Милов пожаловался Луничу: порядок в тюрьме зависит не от начальства, а от Кецховели. «Перевели бы вы его, ваше высокоблагородие, в военную тюрьму…» При всей смехотворности жалоб Милова попять его можно. Милов, чтобы прекратить разговоры заключенных, распорядился забить окна щитами, или, как их называли, гробами. Кецховели передал через надзирателя, чтобы гробы сняли. Милов, разумеется, своего приказания не отменил. На другой день в тюрьме начался бунт — арестанты кричали, разбивали стекла табуретками, не впускали надзирателей в камеры. Шум был такой, что вокруг замка собралась толпа горожан. Начались разговоры об истязаниях арестантов. Милова пригласили к губернатору, и тот распорядился, чтобы щиты с окон сияли.

Лунич был уверен, что если бы протест был высказан кем-либо другим из арестантов, тюрьма, возможно, его не поддержала бы, а вот Кецховели послушались все, и это было совершенно необъяснимо, особенно трудно такое понять, когда видишь перед собой спокойного, с задумчивыми глазами человека, ничем не напоминающего грозного вожака, властного атамана бунтовщиков.