Выстрел в Метехи. Повесть о Ладо Кецховели

Шаги их многократно отдавались в коридорах. Надзиратель отомкнул дверь карцера.

— Занеси фонарь и выйди, — приказал унтеру Лунич. Помедлив, он вошел в камеру величиной немногим больше стенного шкафа. Горячий воздух ударил ему в лицо. Унтер протянул в дверь руку и поставил «летучую мышь» на пол. Язычок пламени в фонаре съежился. При слабом свете Лунич увидел Кецховели, сидящего на полу, спиной к стене, глаза у него были открыты, веки часто мигали — тусклый свет фонаря после темноты оказался слишком ярким.

— Тут и сесть не на что, — сказал Лунич.

— Садиться можно прямо на пол, — хрипло произнес Ладо, — табуреты и кровать здесь, как вам известно, запрещены, да и не поместятся. К тому же, у пола сравнительно легче дышать.

— Здравствуйте, — сказал Лунич. — Черт побери, дверь лучше оставить открытой.

— Вы не лишены сообразительности, господин ротмистр.

— Вы еле говорите.

— А вы попробуйте посидеть в этой жаровне шесть суток.

— Унтер! — крикнул Лунич. — Принеси кувшин воды. Не думал, что здесь такое пекло.

— Разве не вы с Миловым придумали этот райский сейф? Если вам трудно стоять, присядьте на парашу, тем более что вы, кажется, пьяны.

Лунич промолчал. Он всматривался в лицо Кецховели. Борода у него, отросла, давно не стриженные волосы падали на лоб, он расстегнул ворот рубахи, подставляя грудь воздуху, вползавшему снизу от двери, и глубоко дышал.

Унтер принес глиняный кувшин с водой и железную кружку. Лунич показал на Кецховели. Унтер наполнил кружку, Ладо взял ее и медленно, задерживая воду во рту, стал пить. Унтер опустил кувшин на пол и скрылся за дверью.

— Что вам угодно, господин ротмистр? — спросил Ладо. — Надеюсь, не просто в гости, иначе я попал бы в неловкое положение. Сегодня у меня голодный день, а вчерашнюю порцию хлеба я уже съел.

Лунич переступил с ноги на ногу. Только от быстрого опьянения могла прийти в голову дурацкая мысль, что на Кецховели подействовал карцер. Надо уйти. Недостойно офицера являться к голодному Кецховели сытым и пьяным.

— Извините меня. Я на самом деле выпил, но… На что все-таки сесть?

— Переверните кувшин — в нем уже нет воды, и садитесь. Я привык к полу.

Лунич сел на кувшин.

— Что за срочный вопрос вы хотите мне задать? — спросил Ладо.

— Я не для допроса. И ничего срочного. Приехал по другому делу и решил поговорить с вами. — Лунич провел ладонью по лицу. — Честно говоря, даже не знаю, чего меня сюда занесло. — Он то еще сильнее пьянел, то вдруг трезвел. — Скажите, а за что вас сюда посадили?

— Неужели не знаете? Я попросил, чтобы больную арестантку выпустили из карцера. А господин Милов на мои слова о возможной забастовке арестантов обозвал арестантку грязным словом. Я обругал его. Дать пощечину, к сожалению, не успел.

— Милов не дворянского происхождения, — сказал Лунич.

— Вы в самом деле верите в эту чепуху? Или вам неизвестно, что никого так не почитают в простом народе, как мать, как вообще женщину.

Разговор не налаживался.

Лунич оглянулся на дверь и пробормотал:

— Не люблю театра. Мое появление здесь словно из плохой пьесы.

— Почему обязательно плохой? У Шекспира в трагедиях тюремщики тоже приходят в башню поговорить с арестантом. Поговорят, даже сочувствие выразят и велят вести арестанта на плаху, сославшись на историческую необходимость.

Сознание Лунича снова затянулось пьяной пеленой. Кецховели прав, издеваясь над ним. Как бы он сам на его месте отнесся к приходу жандармского следователя? Кецховели и не подозревает, как у следователя муторно на душе, не хочет — и правильно делает, что не хочет, — замечать, как он расстроен, как ему тяжело от всего случившегося с ним, и от одиночества, и вообще от всей этой клоаки, называемой жизнью.

Он посмотрел в глаза Кецховели и вдруг сказал;

— Дважды за эти дни меня чуть не убили. А сегодня я потерял сына…

Кецховели поднял кружку надо ртом, поймал несколько капель воды.

— У меня не было сына, но я вас понимаю. Что с ним случилось?

Лунич увидел, что в глазах его появилось сочувствие. Словно обрадовавшись, он стал торопливо, захлебываясь словами, рассказывать о том, что случилось с ним в эти дни, одновременно досадуя на себя за сбою пьяную болтливость.

Он замолк. Ладо поджал колени ж оперся о них головой, обхватив ноги руками.

Лунич протрезвел. Заставив себя усмехнуться, он неловко сказал:

— Видите, я вам исповедовался, как священнику.

Ладо молчал.

Лунич спросил вполголоса, почти шепотом:

— Почему вы как-то задавали вопрос, не участвовал ли я в карательной экспедиции?

— Когда я был мальчиком, при мне казаки запороли насмерть одного старика, сказочника. У офицера было сходство с вами. По-моему, вы меня уже спрашивали об этом.

— Запамятовал, видимо. Лунич облегченно вздохнул.

В дверь просунулась голова унтера.

— Звали, ваше благородие?

— Нет. Прикрой дверь.

Стало душно, и от духоты голова Лунича снова отяжелела. Он спросил:

— Скажите, а возмездие существует?