Выстрел в Вене

Курт Руммениге не хотел убить Яшу Нагдемана из желания убить, пусть он трижды еврей. И, тем более, не захотел, проведя под крышей целых три дня, отмывшись, отдышавшись и даже слегка отъевшись. И дети, эти два маленьких Нагдемана… Умные мальчики, по глазам видать. И воспитанные. Не галдят, на улицу не лезут, лишнего не спрашивают. И даже сопли из их носов не текут. Это обстоятельство удивило Курта Руммениге. У маленьких евреев нет вечных соплей, и в жилище Вечного еврея Яши нет хаоса, о котором говорило радио. Это удивило и насторожило селянина Курта, не слывшего кровожадным, но привыкшего прислушиваться к знакам и беречь таким образом себя от неприятностей. Его удивило бы и насторожило солнечное лето после проливного дождя на Симеонов день. Не к добру. Не к добру, чувствовал он, глядя на маленьких Нагдеманов, и не мог разобрать, откуда идёт нехорошее чувство перед дорогой. Где-то в глубине их чёрных рыбьих глазёнок кроется вселенская гадость. Радио не обманывало. Мир для баварского селянина — это огромный, но понятный часовой механизм. Эти часы могут поспешить, они могут отстать, но они не могут пойти обратным ходом. Но, глядя в глаза Яше Нагдеману и его детям, начинаешь подозревать, что могут! Ведь всякому в их деревне известно, что с самыми налаженными часами начнут твориться безобразия, если их поместить между сотен других часов, идущих вразнобой! Мир вразнобой, мир, погруженный в тысячи каких-то других глаз, арок, часовых механизмов, видят эти глаза. И пусть у этих евреев не течёт нос и в доме порядок, только по-хорошему, Нагдеманов перед дорогой к своим надо убить. Не из кровожадности, а ради собственной безопасности. Но у хозяина — пистолет. Убить его — рисковать шумом. К тому же против этого — Бом. Парень озлился, он не в состоянии понять соображения Курта. Есть подозрение, что Бому дай волю, и он примкнет к коммунистам. В доме Нагдемана Бом подгнивает. Живот подсказывает — если сегодня Бому приказали бы выбрать, кому пулю в грудину засадить, Курту или хозяину, так тот грохнет своего, немца, боевого товарища, камарада. И ведь везёт мерзавцу — нашёлся под Бома подходящий белобрысый арийский труп с документами. А с ним, Куртом Руммениге, судьба сыграла шутку — ему, чернявому баварскому мужику, не нашлось подходящего трупа, а вот на тебе, еврейская папира ему точь в точь…

Курт Руммениге крутил-вертел свои мысли мясорубкой мозга и рассудил так: отсюда уйдут на пару, как пришли, без крови, без ссоры, а как дойдут до своих, он Бома передаст на профилактику. Пусть те, кому положено, лечат его от еврейской заразы. Нож Курт Руммениге потихоньку наточил ремешком и держал поблизости.

Действительно, у баварца имелись основания заподозрить Бома в нехорошем. Тот не отходил от раввина. Не раз в деревне Руммениге наблюдал такое явление: котяра сходится с тупым гусем, так что не разлей вода. Лошадь обнаруживает способность подружиться с шавкой. Всякая теплокровная тварь может найти повод для близости с другой тварью. Что бы и курносому Бому не найти общее с тонконосым евреем, глаза которого изнутри подернуты паутиной, сквозь которую глядит какая-то древняя гадина?

Но нет, тут другое дело! Знал Курт, как цыгане уводили коней из его села. Говорили, цыгане нашепчут твари заговор в ухо, и те сами поутру идут по их следам. Вот так уведёт Нагдеман парня из Баварии.

Да, Руммениге решил покинуть дом Бертельсмана, не убив в нем никого. Но, приняв такое решение, он стал неспокоен больше прежнего. Его крупные, бурые пальцы, эти ровные морковки — безымянный стоял вровень среднему — то гладили нож, то барабанили по крепкой мышце бедра. Курту не нравился он сам в столь неспокойном состоянии, и он был рад, когда, наконец, дорожная пыль поглотила их с Бомом спины. Итак, однажды они ушли…

Когда уходили — а уходили в полдень, чтобы покинуть город до комендантского часа — сыновья Яши чуткими большими ушами прильнули к двери, что ведёт в гостиную. Руммениге, и без того на взводе, стало особенно не по себе в ту секунду, когда он повернулся спиной к человеку с паутиной изнутри зрачков. Нет, баварец не подумал снова о часах и мирах, зато он помнил про пистолет, который еврей носит в кармане, куда опускает руку, стоит Руммениге оказаться возле него. Многомесячная усталость, копившаяся в окопе, даёт привычку к смерти. Но словить пулю в спину от тылового еврея, когда фронт отошёл от тебя — досадней доли не придумать. Он в тоске и в злобе ожидал выстрела. Однако выстрела не последовало, как и пообещал Бом. Долгая тишина вместо проводов. Звон кузнечиков, что обжили пустодворье. Курт не выдержал и оглянулся. Его проворному взгляду предстала странная картина: хозяин дома глядел поверх его головы, его губы шевелились, он шепотом то ли пел, то ли читал стихи, тело в такт раскачивалось вперёд-назад. Руммениге почудилось, что над головой у еврея воздух сгустился и стал фиолетовым.

— Это что, он молится? — так же шепотом, уже больше не оборачиваясь, и когда уже отошли подальше от дома, спросил у Эриха Курт.