Выстрел в Вене

— Что с тобой? Тебе не надо так нервничать! Ну что ты говоришь, мой Гагарин! — вырвалось у жены искреннее слово. Она по-своему поняла мужа и, оставив вечную семейную игру в обиду за недобрые слова, которых тот наговорил на год вперед, забеспокоилась так, как птица трепещет, чем-то своим птичьим чуя грядущую непогоду. Тяжелая, смоляная бровь Норы задрожала.

— Что со мной? Я подобрался к пику! Но мне осталось сделать шаг и не сорваться, — не успокоил женщину муж.

Эрик сам почувствовал себя растерянным. Оказывается, он сказал слишком многое. Творцы смелы в поиске, но суеверны, они опасаются поспешным словом спугнуть музу. Нельзя всуе произносить слова о собственной высокой творческой форме. А он проговорился. Хуже того — он выговорился и разом опустел, как опрокинутый стакан. Отдав много слов, он больше не нашел в себе раздражения к жене. Только досада на себя и страх остались в осадке. Слова не ноты. Что-то сегодня случится, уже знал он. Пусть. Что-то случится, и это что-то вольно или невольно вернет прежнюю глубину. Прежнюю глубину. Чем суше лето, тем глубже вода в колодце. Нагдеман уставился на бровь жены.

Нора как азбуку изучила все выражения лица мужа, все ноты, которые способны изобразить продолговатый загорелый лоб и выпуклые карие глаза под длинными, еще черными ресницами. Ошибки быть не могло — да, во влажных глазах визави сквозь пелену раздражения снова проступил теплый знак, гласящий о его близости к ней. Знак близости.

— Если можешь, попроси для меня крепкого черного чаю с сахаром. Я скоро закончу с этим и приду, — подтвердил этот вывод посредством слова сам Нагдеман.

Жена не возразила ни словом, ни жестом и послушно отправилась за чаем. Мудрость ее предков по отцовской линии возобладала в ней под воздействием знака близости. А Эрик позвонил секретарю, дал ряд указаний, а затем сам набрал номер московской журналистки. Но девушка не ответила. Нагдеман проявил терпение и за чредой долгих гудков дождался голоса автоответчика. Тогда Эрик наговорил сообщение, в котором постарался сочленить сожаление, мягкость, симпатию и неизбежность подчинения обстоятельствам, которые вынуждают его перенести интервью. Ему это удалось, по крайней мере он похвалил себя. Наконец, он сделал звонок к Бому. Телефон немца был отключен. Это, хоть и было вполне объяснимо в обстоятельствах перелета, снова привело Нагдемана в волнение.

Эрик откинулся в кресле, уставился в высокий, с мелкой лепниной, потолок, и перед его взором появился Яша. Отец строго глядит на него. Этот взгляд непривычный. Он побуждает Нагдемана задуматься. О чем? О старости. Он задумался. Старость — это остров изо льда. Остров, на котором Яше удалось прожить, ничуть не боясь холода, идущего от земли? Яше удалось, потому что в нем самом открылся очаг ровного тепла. «А ты? Не продрогни», — как будто говорит ему Яша. За спиной отца — Мойша. Да, это его истощенное лицо. Мойша обманул Эрика, он избежал жизни на ледяном острове. Мойша обманул его, оставив из тех трех спасшихся Нагдеманов одного Эрика.

Оставив наедине с вопросом, способна ли музыка согреть стопы идущего, или она смолкнет, приди лишь тот час. Да, Эрик сегодня отдает себе отчет в том, что в нем нет Яшиного очага. Не было его и в Мойше. Только Мойша как математик высчитал про себя и про младшего брата это гораздо раньше. И испугался оказаться на острове. Могло ли так случиться в природе душ, что огонь веры в бога и в тепло доверия к любви оказался разделенным напополам между братьями, и его на двоих математически не хватает — на талант, да, хватает, но не на счастье естественной молитвы.

Делим ли огонь? Огонь — не ядро и не атом. Об этом вопрошал Мойша у своего изощренного мозга, пришедшего к убеждению, что реальность является высшей формой справедливости. Высшей и даже единственной формой справедливости… Эрику только сегодня становятся понятны вопросы. Но почему сегодня? Он никогда не станет искать ответов в своем мозге, не испещренном сетями логических нейронов.

«Нет, я не смогу найти ответ. Но я адресую эти вопросы своему советчику, Эриху Бому. Не для того ли проницательный опекун мчится ко мне?» — обратился Эрик к Яше, извиняясь за себя и за брата и как бы задабривая отца.

Но Яша не смягчил выражение своего лица. И тут Эрика настигло ЕГО воспоминание — самый страшный час в его жизни. Пришли советские солдаты, они должны были быть служителями добра, но вместо этого сотворили ужасное и разорвали связь между Яшей Нагдеманом и его сыном, его детьми. Двое безусых, безликих, увели Яшу, а один, усатый — его морщинистое лицо и руку, что пахла копотью, Эрик запомнил — взял младшего из сыновей на руку, подсадив на предплечье, а старшего — за руку, и они пошли. Эрик не плакал.