Выстрел в Вене

Он не запомнил своих слез. Потому что всю его память заполнил взгляд, которым его, обернувшись через плечо, проводил Яша — сейчас бы Эрик сказал, что так заполнит полую емкость легкий душистый газ, пахнущий ванильным мороженным. Кто знает, каким бы сутулым, злобным, ненавидящим всех усатых, язвенником с охровыми пигментными пятнами на лице, мог бы ты стать, Эрик Нагдеман, если бы не тот взгляд…

А теперь ты по сути здоровый, прямой в спине, гимнастический мужчина моложе своих лет, без заметных недугов тела, мозга и духа… Или? Никто, кроме самого Эрика, не знает, что этот гимнастический человек на самом деле чудовищно боится смерти. Не самого по себе ухода, не прощания — об этом он даже не думает — нет, мысль его поглощена страхом болезненной старости. Так ртуть, разъятая на капельки, может быть поглощена магнитом. Яша Нагдеман ушел легко, пусть не быстро. И Эрик столь же чудовищно завидует ему, сколь подозревает будущее в расплате — оно не доставит ему счастья такого ухода.

Эрик ощутил, что вот-вот и он освободится от чего-то такого, что его ничуть не тяготило прежде, но вот если сейчас не освободиться, то начнет тяготить. Это как стать вдруг взрослым, откуда уже не вернуться в насыщенное творческое детство. И если с ним не распроститься, то душу — твое тело в параллельном мире, будет тяготить пустота на месте сердца — месте фантомной, как будто несбывшейся мечты.

Усатый солдат что-то по-русски сказал ему на ухо, что-то доброе, что-то ровное. Что же он тогда сказал? Может быть, это он спас Яшу? Сквозь штору номера в отеле «Бристоль» просквозил луч солнца, и на потолке, шероховатая и не везде ровная поверхность которого испытала на себе касание рассеянного взгляда Нагдемана, удлинилась сложная пирамидальная тень от люстры, висящей на трех тонкий серебряных цепях.

«А почему отца Яшу вернули сыновьям? Ты, Эрик, об этом никогда не задумывался, потому что всем известно — произошло чудо, молитва донеслась до бога быстрее отраженного луча света, и бог спас Яшу. Но ты, Эрик, засомневался? Усатый солдат был совсем из другого материала человек, чем чернявый горбоносый мясник, равный абсолютному злу. Злу старозаветному. Как все случилось на самом деле? Как на самом деле происходит борьба того солдата с этим солдатом? Ты, Эрик, никогда не хотел узнать сам. Рядом с тобой был немец Бом, высокий прямой человек, который взял это на себя — все знать о борьбе того и этого солдат в земном мире. За его широким плечом ты, Эрик, мог жить музыкой и семьей, не коснувшись раскаленного чугунка, в котором томится вопрос — как устроена жизнь… Ты почему-то нынче решил, что должен был это узнать? Кому должен? Почему? Потому что заподозрил Эриха Бома в том, что вот-вот и не станет за тобой его плеча? Ты хоть раз спросил его об этом?» Почему все это сегодня?

Тень на потолке погасла, там, на побеленном небе, посерело — видно, в большом мире, что за окном на солнце набежала туча. Они в Вене быстрые, эти тучи…

Перед глазами Эрика возникла старая картина — потолок комнаты, в которой он провел детство, счастливое детство с отцом и братом, и с теплым кисловатым, как молоко, духом мамы, о которой он знает, что ее не было, а она — была, он помнит ее образ. В той комнате самым светлым пространством был потолок. Такой же высокий и лепной. Каким благополучным казалось детство, проведенное в неведенье страха и света! Но вот пришло освобождение, мир открыл врата и окна, — и едва не лишил сперва жизни, а затем отца. Реальность — наивысшая справедливость. Как же благополучна Вена, прикрытая лепным потолком! Но сюда спешит Эрих Бом. Освободить от счастья? Сдернуть штору?

Пока Эрих Бом летел в Вену, а Эрик Нагдеман проводил аудиенцию с самим собой под звуки венского вальса, доносящиеся в этом городе отовсюду, даже из водопроводного крана (господи, как, оказывается, музыкант ненавидит венские вальсы), — Константин и его новая начальница добрались до роскошного «Бристоля». Константину пришло в голову, что нервы его все еще в порядке, если он по пути ни разу не позволил себе двумя пальцами коснуться рукоятки изделия, что покоилось и ждало своей минуты в кармане. В холле пахло красным вином и сдобой. Девушка попросила портье связаться с номером Нагдемана и передать знаменитому жильцу, что к нему приехала журналистка, которую он ожидает. А с ней — оператор. Пожилой албанец, обративший на себя внимание тесной малиновой бабочкой на кадыке, указал на столик и сдавленным голосом предложил обождать.

— Русские? Кофе? Захер? Русским от дома, vom Haus, — продемонстрировал он широту за счет заведения, коему служил.

Портье как будто учуял, что русским журналистам предстоит долгое ожидание. И в самом деле, после первого часа корреспондентка сама невольно обратила к нему взгляд, поймав который, он поднёс ещё по чашечке кофе, уже без торта.

— Послушайте, гость из номеров N прислал сообщение — он просит извинения за ожидание. Срочное дело, он вот-вот будет. Вы можете дождаться, когда он освободится, или попозже позвонить, — и он обязательно назначит вам новый «термин».