Выживая — выживай!

— А согласились бы вы, мой гордый и честолюбивый друг, и в самом деле войти в историю как первый папа-воитель, папа, держащий в одной руке своей крест для раскаявшихся, а в другой меч для упорствующих?

Иоанн не ответил. И Теодора вдохновенно продолжала.

— Ничто, ничто на протяжении веков так не поднимало авторитет римским правителям как победа, воинская победа над своими врагами. Что если вы соберете под знамена Христа и Рима все итальянские короны и обрушите всю мощь своего войска на тех, кто является врагом и Рима, и Сполето, и Тосканы, и Фриуля, и всех прочих земель, осененных крестом Господа? Вернувшись в Рим, вы будете приняты как триумфатор, и все злые языки засохнут в бессильной ярости, ибо никто не пожелает слушать их, так как вы избавите Рим от давнего и общего врага и выступите защитником всех христианских святынь Италии! Любое Ваше слово тогда будет восприниматься единственно как слово главного защитника христиан, пусть не молитвой, но мечом защитившего дома их.

Иоанн восторженно глядел на нее. Он уловил ее мысль, но не стал перебивать Теодору, дозволив ей самой логически завершить сказанное.

— Освободите же Италию от сарацин Гарильяно! Поднимите и организуйте против врагов Христа войска итальянских князей от Ивреи до Беневента, и будет славно ваше имя до скончания ваших дней!

— Мой друг не только самая красивая и желанная женщина в мире, но воистину и самая мудрая, — улыбаясь, сказал Иоанн.

— И она еще укротит похоть свою и не будет с сегодняшнего дня возмущать разум ваш присутствием своим, — сделав театрально серьезное выражение лица, сказала Теодора.

— Как всякий смертный, я могу иметь определенные слабости, — слукавил папа.

— Это значит, что мне дозволено остаться?

— Сегодня я даже требую это!

— А завтра?

— Завтрашнее утро придаст нашим решениям больше мудрости и меньше эмоций.

Теодора разочарованно вздохнула. Вдохновенный полет птицы ее души, воспарившей было над папским дворцом, был безжалостно прерван. В сердце ее занозой поселилась обида, и она уже с погасшим сердцем смотрела, как папа римский трепетными влажными руками срывает с нее только что натянутые одежды и жадно, как паук пойманную муху, тащит ее к своему ложу.

Эпизод 22. 1669-й год с даты основания Рима, 3-й год правления базилевса Константина Багрянородного (10 сентября 915 года от Рождества Христова)

Та же ночь, тоже спальные покои богатого дворца, те же флюиды любви, невидимо заполнившие собой все немалое пространство. Даже туча, грозно нависшая над дворцом и поминутно швыряющая в него копья своих молний, наверняка была родной сестрой той тучи, которая в эти же минуты прибирала к своим рукам Рим. И снова фигура на балконе дворца, бесстрашно взирающая на готовящийся природой акт устрашения и, даже напротив, страстно призывающая небо показать всю силу своей ярости и привести в трепет заячьи сердца людей, спрятавшихся в этом замке.

Мароция обожала время грозы. Ее забавлял страх придворных, прятавшихся от молний в самые глухие закоулки своих домов и трясущихся от страха при раскатах небесной колесницы. Вот и на сей раз она, со смехом обозревая панораму лукканского дворца, отметила и абсолютно опустевший двор замка, и спешно погашенные слугами огни своих факелов, чтобы их, слуг, не заметил в гневе своем Создатель и не послал в наказание молнию-другую за какую-либо провинность, наличие которых не вызывало в их самокритичных, на данный момент, душах ни малейшего сомнения.

Мароция сладко потянулась и оглянулась внутрь своей комнаты. На ее широком ложе вот уже несколько минут неподвижно, с застывшим взором от доселе неизведанного счастья, лежал Гвидо, сын графа Адальберта. Молодой человек боялся шевельнуться, стремясь удержать в теле своем воцарившуюся там благодатную истому. Мароция улыбнулась.

«Кто бы мог подумать, что сын богатого графа, одного из главных повес Италии, окажется столь наивным и неопытным в амурных делах!»