Выживая — выживай!

Она приподняла голову и всмотрелась в черты лица спящего Гвидо.

«И для нее. И для него……… И для меня».

Эпизод 23. 1669-й год с даты основания Рима, 3-й год правления базилевса Константина Багрянородного (сентябрь 915 года от Рождества Христова)

На следующее утро графский дворец в Лукке ожидаемо наполнился жалобными стенаниями. Придворные дворца и хозяйственная обслуга графа искренне оплакивали своего сеньора, скончавшегося в эту страшную грозовую ночь. Адальберт был щедр и, до известной степени, обходителен со своими ближайшими подданными, и последние теперь с полным основанием могли говорить о потери своего главного кормильца и с тревогой думать о будущем. Больно было смотреть на младшего сына Адальберта, юного Ламберта, для которого смерть отца стала первым серьезным ударом в жизни. Горечь и стыд испытывал и висконт Гвидо, более самого факта смерти отца его угнетала мысль о том, что в те минуты, когда Адальберт прощался с этим миром, он, Гвидо, находясь совсем рядом от него, предавался плотским удовольствиям со своей любимой. Мароция поняла его состояние, как только вошла в экседру71 замка, куда было спущено тело покойного. Гвидо, увидев ее, резко отвернулся и на протяжении всего этого печального дня избегал встретиться с ней взглядом.

Что до графини Берты, то новоиспеченная вдова, как достойная дочь непреклонной Вальдрады, не могла открыто демонстрировать свои чувства. Берта была холодна и подчеркнуто строга, четко и резко-повелительно отдавала необходимые распоряжения своим слугам и детям, и Ламберту незамедлительно было сделано соответствующее внушение о неподобающем поведении. Очень скоро во дворце появился румяный и благообразный епископ Поджо, после чего гроб с покойным был перенесен в базилику Святого Фредиана, где вышеупомянутый епископ провел торжественную заупокойную службу. Благочестивый епископ во время исполнения своего долга пролил немало вполне искренних слез, поскольку имел основания считать Адальберта не только своим покровителем, но и другом, почти каждый свой ужин проводя в замке графа. Настроение священника в итоге быстро передалось многочисленной пастве, деревянный потолок и старые стены базилики еще долго сотрясались от жалобных стенаний людей, потерявших своего заботливого сеньора.

В тот же день Берта выслала из замка нескольких гонцов, которые устремились прочь по разным дорогам Италии, неся весть, для кого-то печальную, для кого-то радостную и обнадеживающую перспективами поживы. От внимательного и рассудительного глаза Мароции не ускользнул тот факт, что первый гонец был отправлен не в Рим, к папе Иоанну, не в Турин, к дочери Адальберта Ирменгарде, а в Верону, к королю Беренгарию, причем письмо королю диктовала своему асикриту сама Берта, очевидно, добавившая в официоз письма что-то очень личное. Также Мароция заметила, что графская стража, так постыдно, а может по чьему-то наущению оставившая свой пост этой ночью, никак обычно строгой хозяйкой наказана не была.

Похороны Адальберта состоялись на следующий день, останки графа были перенесены в крипт церкви Святого Фредиана, а во всех церквях Тосканы зазвучали печальные молитвы об упокоении одного из самых блистательных персонажей своего времени.

Через неделю после этого печального события к северным стенам Лукки подъехал богато убранный кортеж маркизы Ирменгарды Иврейской. Город тепло приветствовал дочь своих сюзеренов и немного недоумевал, почему поезд маркизы, помимо знамен и гербов Тосканы и Ивреи, содержал геральдические знаки отличия королевства Нижней Бургундии.

Этому же неприятно удивилась и графиня Берта, наблюдавшая за приездом дочери из окон центральной башни дворца. Когда кортеж, оставив охрану и часть слуг, вполз в пределы графского замка, Берта поспешила навстречу. Гвидо, Ламберт и Мароция послушно устремились вслед за ней.

Первой из белых носилок, украшенных вензелями Ивреи, выпорхнула белокурая красавица Ирменгарда, с огромными, как у матери, голубыми глазами и несколько жеманными манерами. Берта поспешила заключить дочь в объятия, после чего передала ее на приветственное растерзание своим сыновьям. Мароция с Ирменгардой обменялись церемониальными поклонами и ледяными взглядами, в которых зарницами блеснула очевидная женская ревность. После этого внимание всех переключилось на красно-желтые носилки, обладатель которых явно не спешил обнаруживать себя, очевидно, не без налета театральности готовя всем сюрприз.