Выжившие

– Да, мы очень озадачены тем, что все произошло так быстро. Так что сразу после констатации смерти было принято решение подробно разобраться в том, что произошло.

– И что вы обнаружили?

– У вашей матери была опухоль щитовидной железы, и уже давно, вы в курсе?

– Да, – ответил Бенжамин.

– Кроме этого, у нее был перитонит. Мы обнаружили отверстие в стенке желудка, желудочный сок попадал в брюшную полость и разъедал ее. К сожалению, это вызывает сильные боли.

Братья смотрят друг на друга. Они были там, они знают, как ей было больно, они видели, как осунулось ее лицо в последние часы жизни, как сначала изогнулись брови, а потом напряженные, усталые губы. Потом стало еще хуже. Она стонала, звала медсестер и кричала им гадости. Она нажала на кнопку вызова, медсестра появилась на пороге палаты. Мать пожаловалась, что у нее болит живот, и медсестра спросила, принести ли ей «Самарин».

– «Самарин?» – переспросила мама. – Вы думаете, у меня изжога? – Она смотрела на медсестру, распахнув рот, взгляд ее кипел от гнева. – Да у меня в животе пожар. Вы понимаете? Я горю!

Несмотря на то что она лежала перед ним такая маленькая и беззащитная, в тот момент, когда ее голос перешел на фальцет, Бенжамина охватил ужас – такой знакомый с детства пронзительный звук, звук ее срыва.

Она кричала много часов.

А потом затихла.

Все еще в полном сознании она уставилась на противоположную стену и не сказала больше ни слова. Сыновья пытались общаться с ней, махали руками у нее перед лицом, звали ее по имени. Но она больше не хотела говорить. Она отказалась это делать, протестуя против боли.

А потом что-то случилось с ее лицом. Должно быть, у нее пересохло во рту, верхняя губа приклеилась к десне. На ее лице застыла гримаса, ухмылка, которая так и стоит перед глазами Бенжамина все эти дни. Молчать она не умела. Она жила гневом, но последние два часа жизни провела молча. Она тихо лежала в постели в углу комнаты, и ее оскаленные зубы поблескивали на вечернем солнце. Кто-то из братьев спросил у врача, в сознании ли она, слышит ли она их. Ведь ее глаза открыты? Но врач не мог ответить ничего определенного.

Мама закрыла глаза. Ее состояние ухудшалось, и палата начала заполняться людьми, а потом людей стало меньше, когда стало понятно, что сделать ничего невозможно. Они повысили дозу морфина, чтобы ей было не больно в последние часы и смерть наступила легче, но никакого облегчения это не принесло, гримаса боли так и застыла на ее лице вплоть до того момента, как ее вынесли из часовни. Патологоанатом рассказывает, какую боль испытывала мать, а перед глазами Бенжамина возникает ее беззвучное прощание на больничной постели. Бенжамин благодарит врача за разговор, кладет трубку, братья сидят молча, уставившись в свои пивные банки, а перед глазами Бенжамина так и стоит ее лицо. Немая ухмылка, так и не покинувшая ее до самого конца.

– Как думаешь, баня готова? – спрашивает Пьер у Бенжамина.

– Я затопил ее час назад, – отвечает Бенжамин. Он смотрит на часы. – Должна уже согреться.

Нильс протягивает свой телефон Пьеру.

– Я сделал несколько хороших фотографий, – говорит Нильс. – Пролистни там.

На телефоне Нильса мама на смертном одре. Пьер стонет и возвращает телефон Нильсу.

– Зачем нам на это смотреть? – спрашивает Пьер.

– Мне кажется, это красиво, – отвечает он. – Видно, что она успокоилась.

– Успокоилась? – возражает Пьер. – Ей больно!

– Нет, она уже умерла, – говорит он. – Мертвым не больно.

– Зачем ты вообще это снимал? – спрашивает Пьер. – Ты извращенец. Фотографируешь мертвецов и показываешь другим. Ты сделал то же самое, когда умер папа. Я не хочу смотреть фотографии моих мертвых родителей.

– Со смертью ничего не кончается, пора бы тебе это признать.

– Да пойми ты, что я не хочу на них смотреть. Не хочу – и точка, – говорит Пьер. – Скорбящий сын не хочет видеть фотографии своих родителей в момент смерти.

– Скорбящий… – бормочет Нильс. Он делает глоток пива.

– Что? – восклицает Пьер. – Что ты хочешь этим сказать?

– Совсем не видно, что ты глубоко скорбишь.

– Заткнись, все скорбят по-разному!

Вокруг стола тишина.

– Можешь ты просто смириться, – говорит Пьер, – с тем, что я не хочу смотреть фотографии с маминой кончины? Прекрати нести всякую чушь!

Нильс не отвечает. Он достает телефон и смотрит в него, нервно улыбаясь, бесцельно листает разные приложения, и постепенно у него просыпается чувство, что с ним обошлись несправедливо. Пьер этого не видит, но Бенжамин чувствует его протест против отвержения, Нильс чувствует себя оскорбленным, все это кипит в нем. Он встает из-за стола и уходит в дом.

– Пьер, – шепчет Бенжамин. – Зачем ты так?

– Да он вообще в своем уме? Я еще в больнице хотел ему это сказать, когда он начал ее снимать. Но сейчас он хочет, чтобы я их посмотрел, это уже вообще за гранью.

– Нам нужно постараться выполнить последнее желание матери. Нам нельзя ссориться.