Выживший. Чистилище

А далее он перечислил имена и фамилии тех, кто ему когда-либо насолил. Первым был ревизор, раскрывший его растрату, затем главный бухгалтер и так далее. Уже на следующую ночь было арестовано 20 человек, и потянулась цепочка очных ставок. Конвейер заработал, практически все сознались в своей контрреволюционной деятельности и оговорили еще кучу людей. Дело обрело громадный размах. Доложили в Москву, и последовала директива доставить соучастника убийства товарища Кирова на Лубянку.

В Москве допрос начался по отработанной схеме.

«Вы подтверждаете ранее данные показания?»

«Да, но в Ростове я не мог сказать всю правду, так как враги народа пробрались в органы НКВД и я не мог до конца раскрыть подпольную организацию». И после вопроса «Кто?» он принялся перечислять имена следователей, которые его били, и в первую голову прокурора Ростова.

Через пару недель его перевели в Лефортово, военная коллегия заседала прямо в камере. Подсудимого вводили четыре бойца, и председатель Военной коллегии Верховного суда СССР товарищ Ульрих спрашивал имя, год рождения и говорил: «Что вы имеете сказать в свое оправдание?» Затем подсудимого выводили, через минуту вводили снова и зачитывали приговор.

И вот заводят Станкевича в эту страшную камеру, задают тот же самый вопрос, и вдруг он заявляет, что все ранее данные им показания — ложь, а оговоренные им люди невиновны. И он может немедленно и неопровержимо доказать свою невиновность.

«Я мошенник и вор, политикой не занимаюсь, нахожусь в заключении с 1933-го года, срок отбываю в городе Ростове, в Ленинграде никогда не был и в убийстве товарища Кирова участвовать не мог».

Ульрих багровеет и задает вопрос: «Так почему же вы дали такие показания?»

«Ростовский прокурор жил с моей женой, а я его поймал и отлупил».

Это было так неожиданно, что Ульрих заинтересовался, и потребовал рассказать всю подноготную, то есть с первой измены. Эффект был потрясающим — Ульрих хохотал до слез.

В итоге дело направили на доследование, и этот рыжий теперь оказался в Бутырке. Мы тоже посмеялись над его рассказом, хоть немного расцветившим нашу камерную серость, но кто-то из бывалых трезво заметил:

— Рано радуешься. Кроме Верховной коллегии и Верховного суда есть Особое совещание НКВД, которое припаяет 10 лет как социально опасному элементу, чтобы отпала охота шутить над органами.

— Ты думаешь? — погрустнел Станкевич.

Впрочем, вскоре принесли ужин, и он немного воспрял духом. А я, выскабливая алюминиевую плошку, размышлял о превратностях судьбы. Может быть, в тот раз парашют не раскрылся и я разбился, а все эти приключения — в посмертии? Или кто-то, живущий за облаками, с каким-то неведомым мне умыслом отправил меня именно в этот страшный год? Может, это мне испытание свыше? А если я его выдержу и выживу, получу за это какую-нибудь награду? Одни вопросы и никакого намека на ответ.

Глава III

Несколько дней меня не трогали, хотя, признаться, я каждый раз непроизвольно вздрагивал, когда дверь камеры со скрипом отворялась. Странно, но побоище простых обитателей камеры с блатными не понесло каких-либо серьезных последствий, за исключением разве что угодившего в карцер Куприянова. Вернулся тот малость отощавшим и понурым, так что все, у кого были заныканы какие-то запасы еды, тут же скинулись, и вскоре несчастный Куприянов выглядел куда более повеселевшим.

А вот Кржижановский после допроса едва стоял на ногах.

— Били, — глухо констатировал он. — Заставляли признаться во вредительстве и организации контрреволюционной деятельности, требовали выдать сообщников. Я не подписал. Зато получилось подглядеть, кто на меня донос накропал, благо что бумага лежала под рукой у следователя. Подписи я не увидел, а почерк узнал. К сожалению, вы оказались правы — это был Егоров, он левша, а написан донос явно левшой, с характерным наклоном букв. Не ожидал от него, не ожидал… Вот так вот разочаровываешься в людях.

— А вы, если все же совсем туго придется, по примеру того же Станкевича укажите его фамилию в числе тех, кто ведет скрытую антисоветскую деятельность. Глядишь — тоже на нары загремит.

— Я так не могу, это против моей совести.

— Феликс Осипович, уж в вашей ли ситуации выгораживать подонка, который на вас возвел поклеп? Впрочем, дело ваше, но я бы не смог жить спокойно, зная, что негодяй, засадивший меня в тюрьму, живет в свое удовольствие. А в вашем случае, скорее всего, он займет ваше место. Будет радостно потирать потные ручонки и думать, какой же он молодец, как ловко он все обстряпал.

В этот момент в двери приоткрылся глазок, затем окошко, через которое подавали пищу, и мордатый надзиратель приказал:

— Всем встать возле своих шконок.