Выживший. Чистилище

Меня отконвоировали в какое-то подвальное помещение без окон. Из всей обстановки — стол с лампой, привинченный к полу ножками табурет, и стул для следователя. Меня усадили на табурет, освободили руки, и мелькнула мысль, что все еще, быть может, образумится. Шляхман устроился напротив, распластав перед собой чистый лист бумаги и вооружившись пером. Рядом лежал протокол, написанный Козловым, включая опись конфискованного имущества.

— Фамилия, имя, отчество, дата рождения?

— Послушайте, вот же у вас же есть мои показания, которые конспектировал начальник райотдела, зачем же повторяться…

— Фамилия, имя, отчество и дата рождения? — с нажимом и раздельно повторил следователь, не поднимая глаз от бумаги.

— Сорокин Ефим Николаевич, 12 декабря 1980 года.

— То есть вы продолжаете настаивать на том, что попали к нам из будущего? — теперь уже взгляд направлен мне в переносицу.

— Да, продолжаю. А вы что, не верите? Я же могу рассказать, когда на нас немцы нападут…

— Молчать! Я тебе, гнида, слова не давал. Отвечать на конкретные вопросы!.. Итак, вы настаиваете, гражданин Сорокин, что родились в 1980-м году?

Как он ловко с «вы» на «ты» переходит и обратно, только что ярился, и тут же снова воплощение спокойствия. Ай да Шляхман!

— Да.

— Громче!

— Да, я родился в 1980-м. Вы меня что, всерьез за шпиона принимаете?

— Рыков, — кивнул Шляхман своему помощнику.

В следующее мгновение мне прилетела такая мощная оплеуха, что, лишь вцепившись пальцами в табурет, я избавил себя от падения на холодный пол. В голове гудело несколько секунд, а затем во мне поднялась волна такой ненависти, что, невзирая на возможные последствия, я резко вскочил и зарядил апперкот не ожидавшему такой ответки Рыкову. Подручный следователя кулем осел на пол, а сам Шляхман уже судорожным движением расстегивал кобуру.

— Да ты… Ты что, сука! Я же тебя, гнида, на месте расстреляю!

— Расстреливай, — выдохнул я. — Да только и до тебя очередь дойдет, как до многих твоих подельников. А на том свете я уж тебя достану, не сомневайся.

— Петров! Петров, мать твою!

Металлическая дверь распахнулась, и в проеме возник второй амбал, также вооруженный револьвером.

— Одень на него «браслеты»!

Я молча протянул руки вперед. Сопротивляться против двух вооруженных людей было бессмысленно. Вернее, уже трех — Рыков понемногу приходил в себя после моего нокаута, шаря непослушными пальцами по кобуре.

— Руки назад, — рявкнул Петров.

Ладно, хрен с тобой, золотая рыбка. Завел руки за спину, на запястьях тут же защелкнулись наручники. К этому времени Шляхман малость успокоился. Вернув пистолет на место, и заложив большие пальцы рук за ремень, он остановился напротив, буравя меня своими бесцветными глазенками.

— А наш цветочек-то оказался с шипами, — задумчиво протянул он, покачиваясь с пятки на носок и обратно. — Кто же ты такой, Ефим Сорокин? Что не наш человек — понятно. Наш человек не будет ходить в иностранной одежде, да еще и с иностранным парашютом в цветах царского флага. И по-нашему как ловко шпарит. Где ж это тебя языку-то так хорошо обучили?

— А я думаю, товарищ Шляхман, он из этих… из бывших, — подал голос Петров.

— Верно мыслишь, Петров. Судя по возрасту, вполне мог быть каким-нибудь кадетом, воевать на стороне белых, а потом сбежать во Францию от справедливого наказания. Ну а затем его завербовали и забросили на бывшую родину… Так на чью разведку работаем, гражданин Сорокин?

Я хранил гордое молчание. Ну а что толку доказывать, я свою версию уже озвучил. Не хочешь верить — дело твое.

Короткий тычок в солнечное сплетение — и я ловлю ртом воздух.

— Так и будем упорствовать?

Ну а дальше по отработанной схеме… Что ж не покуражиться над беспомощным человеком? Когда тело уже ломало от боли, меня усадили на табурет и предложили снова покаяться, признавшись в подготовке покушения на товарища Сталина. Подняв глаза на Шляхмана, я плюнул ему в лицо:

— Да пошел ты!

Тут же на меня вновь обрушился град ударов, и на этот раз после крепкой плюхи по затылку носком сапога я все же отключился. Очнулся на полу от вылитого мне на голову ведра ледяной воды. Все та же комната, все те же лица. И очередной приступ сдерживаемой тошноты. Похоже на легкое сотрясение мозга.

— Гляди-ка, какой упорный, — разминая пальцы, удивлялся Шляхман. — Ну, у меня и не такие кололись. Сегодня мне некогда с тобой возиться, гнида, а завтра мы продолжим.

— Куда его, в «нутрянку»?

— Слишком много чести, чтобы во внутреннюю тюрьму сажать. Пусть в «Бутырке» обживается, с уголовниками и прочей политической швалью. А завтра я приеду на допрос, и ты все у меня подпишешь, сучонок!

Снова «воронок», дорога до Бутырской тюрьмы словно в тумане. Стемнело уже окончательно, на Лубянке я провел порядка двух часов. Пришел в себя, когда меня перед заселением в камеру принялись обыскивать, заставив догола раздеться и не стесняясь даже заглядывать в задний проход.

— Это что? — ткнул надзиратель в образок на моей шее.

— Это мое распятие, Георгий Победоносец.

— Верующий? — второй раз за день услышал я этот вопрос.

— Умеренно.

— Серебро?