Выживший: роман о мести

Туссен Шарбонно, оседлав бочку, торчал на пристани и жевал яблоко, наблюдая, как Профессор загружает каноэ под бдительным оком Ланжевена. На дне лодки, по всей длине от носа до кормы, лежали два длинных шеста – на них, распределяя вес равномерно по всему каноэ, Профессор складывал груз, аккуратно уложенный в небольшие тюки. По-французски Профессор не говорил (так некоторые шотландцы не знают английского), а Ланжевен почему-то решил, что говорить громче – значит говорить понятнее, однако крики не помогали, и Профессору оставалось ориентироваться только по жестам.

– Bon voyage, mes amis![9] – крикнул Кайова. – Не задерживайтесь у манданов!

Гласс посмотрел с лодки на Кайову Бразо, машущего с пристани вслед путникам, и перевел взгляд вперед, вверх по течению. Больше он на форт не оглядывался.

В тот день, 11 октября 1823 года, Гласс начал новый путь после долгого, больше месяца, перерыва на восстановление сил. Как ни необходим был ему отдых, Гласс считал его лишь ненужной задержкой. Теперь настало время двигаться вперед.

Часть II

Глава 16

29 ноября 1823 года

Четыре весла одновременно коснулись речной глади, тонкие лопасти прорезали волну, ушли на глубину в восемнадцать дюймов и с силой оттолкнулись от толщи воды. Каноэ, преодолевая мощное встречное течение, рвануло вперед и вдруг замедлилось на миг: весла вышли из воды, лодку чуть не подхватил обратный речной поток, однако вновь опустились – и каноэ заскользило дальше.

На рассвете, когда путь только начинался, прибрежную воду покрывал тонкий ледок. Сейчас, несколько часов спустя, река текла вольно и плавно, и Гласс, откинувшись на скамье для гребцов, лениво наслаждался лучами солнца и отрадным, полузабытым ощущением плавания по большой воде.

В первый день после выхода из форта Бразо Гласс тоже решил, что будет грести – не зря же он профессиональный моряк. Французы только посмеялись, отчего его решимость лишь окрепла, однако непригодность Гласса стала ясна в первую же минуту. Лодочники делали шестьдесят гребков в минуту – ровно и точно, как швейцарские часы, и Гласс не смог бы с ними равняться, даже будь его плечо совершенно здоровым. Через несколько минут мучений и сбоев ему в затылок шлепнулось что-то мокрое и мягкое.

– Для вас, мистер свиноед! – с чудовищным акцентом объявил Доминик, насмешливо ухмыляясь во весь рот.

Гигантская губка и стала инструментом Гласса – теперь, вместо того чтобы грести, он вычерпывал воду, скапливающуюся на дне каноэ.

Работа была нескончаемой – лодка постоянно текла и вообще напоминала Глассу лоскутное одеяло, поскольку была сделана из кусков бересты, сшитых тонкими сосновыми корнями. Швы, покрытые сосновой смолой, заново осмаливали каждый раз, как появлялась течь. Когда не находилось березовой коры, в дело шли другие материалы – в нескольких местах Глассу попались на глаза заплаты из сыромятной кожи, тоже покрытые по швам смолой. Он поражался хрупкости всей конструкции, разрушить которую мог один-единственный крепкий удар – потому-то Ла Вьерж как рулевой обязан был следить за плывущими навстречу обломками и оберегать лодку от удара. Относительно мирный осенний поток давал путешественникам преимущество: весной, в пик паводка, когда река часто несла по течению даже целые деревья, им пришлось бы труднее.

Впрочем, недостатки лодки оборачивались и достоинствами: хрупкая – значит, легкая, а при ходе против течения это главное. Гласс очень скоро оценил странную нежность вояжеров к лодке – для них это было чем-то вроде любовной привязанности, доверенных отношений между людьми, ведущими лодку, и лодкой, везущей людей: каждый полагался на партнера.

Половину времени лодочники причитали насчет многочисленных неполадок каноэ, остальное время любовно их чинили, по мере сил расцвечивая лодку где затейливым узором, где яркой краской. На носу, например, гордо красовалась нарисованная голова оленя с рогами, воинственно склоненными к воде (а на корме Ла Вьерж намалевал олений зад).

– Впереди место для стоянки, – объявил Ла Вьерж с носа лодки.

Ланжевен, вглядевшись вперед, различил участок, где замедленное течение омывало песчаный пляж. Затем он посмотрел на солнце.

– Отлично, на одну трубку. Allumez[10].

Курительная трубка была таким неотъемлемым атрибутом культуры франкоязычных трапперов, что ее использовали как меру длины. «Трубка» обозначала стандартное время между перекурами: при ходе вниз по течению «трубка» могла составлять десять миль, на спокойной воде – пять, во время напряженной гребли вверх по Миссури – в лучшем случае две.