Вызывной канал

— Бей эфенди, давай выпьем воТки! Я не русский, а ты не турок. Мы для них: ты — лас, я — хохол. Родились у нашего моря. Понтийцы, сыны Митридатовы, митридат твою мать. А ты знаешь, что он не умер от целого бардака яда? Он с детства пил яд понемногу, приучал к нему организм. ВоТка твоя — отрава. Но ведь и не пьём, приучаемся. Шарафе, по-украински — будьмо!

***

Чтобы заработать десять долларов нужно водиночку перекидать восемь тонн сахара. Укрепляет мускулатуру.

Или отстоять восемь часов ходовой вахты.

Или поймать под Змеиным, засолить, привезти и продать восемь бочек черноморского шпрота.

Или ночью, с погашенными ходовыми огнями, пройти всего десять миль вдоль абхазского берега, подсвеченного вспышками залпов.

Думал ли я в Персидском заливе, что вот так же, как буровые платформы, будут гореть черноморские здравницы?

Беженцы, голод, разруха. Стрельба на безлюдных улицах Поти. Буржуйки в панельных домах.

Чтобы сохранить заработанное, нужно отдать почти столько же на лапу чиновнику: от таможенника до рэкетира.

Или дать взятку в кадрах. Прямо как церковь: десятую часть от суммы контракта.

Или платить рыбинспекции.

Или пузом заткнуть ствол обкуренного абрека из Барцханы.

— Он ведь выстрелит, если я буду двигаться резко, и испугаю его. Если стрелять не в воздух, можно попасть в человека. Поможет ли мне то, что я читал об этом у Бабеля?

Чтобы вернуть десять долларов, достаточно перепродать два ящика мандаринов.

Или три пака турецкого шоколада.

Или — контрабандой — провезти в Турцию четыре кило меди. Или — В Италию — два блока "Мальборо".

Или — в Испанию — двести грамм героина. (Они везли четыре тонны. Взяли их сразу за канарами, еще в море).

Или — выбросить за борт нелегального негра, не довезя до Голландии.

Взять на палубу десятую часть жигулей с половиной беженца до Геленджика, только в сумме — не больше двенадцати, чтобы иммиграционные власти не завернули на Новороссийск.

Или надуть по зарплате полтора матроса за день.

Или просто — прокинуть друга. Вот тут мелочиться не надо. Сразу этак штук на десять зелёных. Друзья — товар штучный. Растятся чуть ли не с детства.

Или на шесть минут продать жену турку в гарем, считая что всех трудов — час.

И такое пришлось увидеть. Время — весёлое. Выбор — богатый. Парткомы уже в подполье, Христос ещё не воскрес. Каждый — сам себе церковь и комиссия партконтроля. Сам решает, в чём ему каяться. В чём признаться, а чем — похвастаться.

Тот продавец своей собственной половины разыграл потом вскрытие вен. Ну намучились мы с ним: хирурги, полиция. И всё — только ради спектакля. Да лучше б уж он торговал другой своей половиной.

Свобода. Свобода. И правда — тётка жестокая. А мы, дураки, не верили.

Ни один надсмотрщик галеры не заставит налегать на весло лучше, чем такая свобода. Ты будешь грести и без плети, пусть и зад, и ладони — сплошной кровавый мозоль. Потому что это — единственное, что ты умеешь. Потому что это — твой хлеб.

***

Хочу тебя.

Даже когда мы в ссоре и каждый из нас горд настолько, что готов ждать целую вечность, что другой заговорит первым.

Даже когда ни к чему разговоры. Потому что сколько ни говори по-английски с француженкой, останешься при своём мнении.

Даже когда дом наш поделен зелёной линией на турецкий север и греческий юг, хоть ставь голубую каску между кухней и туалетом.

Даже когда ты скажешь, что без меня вам жить — проще. Всё равно ни любви, ни денег, только нервы и ругань, а готовить — на одного больше. Вы привыкли уже. Приспособились. И гораздо спокойнее, когда знаешь, что рассчитывать нужно опять — только на себя.

Что ж — рассчитывай. И обзову тебя дурой. И неблагодарной дрянью, и сведу всё к тому, что когда были деньги…

Прости хоть сейчас.

Ни к чему разбираться в тайм-чартерах и ставках фрахта, чтобы понять, что муж твой становится проходимцем. А жить с проходимцем — тяжко. И в любви ему нельзя верить.

Как ты тогда сказала? Когда мы говорили о Джеке Лондоне. Ты сказала:

— Кумир лежебок. Готовы всё бросить и плыть на Аляску, или на промысел котиков, поиски кладов Моргана: голодать, замерзать, тонуть, — что угодно, только б не работать и разбогатеть в одночасье.

Ты сказала ещё:

— Да, он был сильным. И твердил, что есть право сильного победить там, где тысячи проиграли. Но как только он победил, его тут же прибрала к рукам другая. Одна жена — для нищеты и детей. Подожди, потерпи, вот завтра… Сопли вам утереть, когда опять вы с Клондайка вернулись нищими. И без денег, и без зубов — одни долги. А другая — мамзель и тонкий ценитель таланта. И толщины кошелька.

— Да ты мне как раз и противен, когда ты опять с деньгами и считаешь, что дело лишь в этом. И что так будет всегда.

— Так что ищи себе Чармиан загодя. Победитель… Кто будет тебя отпаивать, когда опять тебя "кинут" на год работы на дядю? А ведь могло быть и хуже.

— Вот-вот. Все мы — дуры.

Прости хоть сейчас. Что мне до Волка причёсанного в воспоминаниях Чармиан? О том, как ты права, он сам писал в "Мартине Идене". Читала ли Чармиан "Идена"?