Взаперти

Набросила на голову одеяло. Шуршилу прижала к себе покрепче, ладонью почувствовав с каким сумасшедшим ритмом колотится его маленькое сердечко, и почти беззвучно зашептала себе под нос:

— Все будет хорошо. Все будет хорошо. Они уйдут. Еще чуть-чуть и уйдут. Все будет хорошо.

* * *

"Ты хорошо спала"? — пишет Кайн в своем блокноте и адресует вопрос мне. Выглядит он озабоченно, в глазах искорками плещется тревога.

"Амелия, — вновь пишет. — Что случилось?"

В ответ лишь опускаю стыдливый взгляд и качаю головой. Трусиха.

Приглушенный стук раздается вскоре, и я вновь смотрю на Кайна из-под ресниц.

Новый вопрос написан в блокноте:

"Они снова приходили"?

Киваю. Чувствую, как бороться со жжением в глазах становится невозможно, и вот горячие слезы уже рисуют на щеках мокрые дорожки.

Они стали слишком часто приходить. Практически каждую ночь. Тени… жуткие до дрожи костей.

— Мне страшно, Кайн… Мне так страшно… — бормочу себе под нос, отчасти радуясь, что Кайн не слышит. — Боюсь, что однажды они доберутся до меня. Утащат за собой.

Ловлю на себе пристальный взгляд моего друга, и вновь удивляюсь, каким взрослым не по годам этот мальчик кажется, каким глубоко задумчивым, каким уверенным в себе и сильным.

Кайн не боится. О, нет, Кайн ничего не боится. Ни теней. Ни заточения в шаре, о котором я ничего не знаю — местность за его спиной всегда окутана плотной туманной дымкой, словно… словно и нет там ничего… Ни деревянной лачужки подобной моей, ни пушистого снега, ни зеркальной реки, ни редкого лесочка. Словно и тени ночью не пугают его своим присутствием. Словно и Кайн… лишь часть моей фантазии.

Ледяные мурашки проносятся по коже от этой мысли, и я, не отдавая отчета действиями, бросаюсь к прозрачной стене, оставляя на ней пятна от вспотевших ладоней.

— Ты ведь есть? — шепчу, а слезы нещадно опаляют щеки, срываются с подбородка большими каплями, не несут с собой облегчения — еще больнее становится, еще страшнее становится. — Кайн… Ты ведь есть? Ты, правда, есть?

И словно колючий жгут затягивается на шее, глядя на застывшее холодной маской лицо моего дорогого друга. В глазах больше нет ласки, в чертах лица мягкости и доброты. Этот Кайн пугает своей решительностью, сжатыми в кулаки ладонями, и венами, что жгутами вздулись на шее.

Это… это не мой Кайн.

"Сегодня ночью", — новая надпись появляется в блокнотике, на которую смотрю, не отрываясь. Что сказать, — не знаю. Как понимать это, — не знаю.

Пряча блокнот в нагрудный карман и, не отрывая взгляда от моего застывшего в недоумении лица, Кайн делает шаг вперед и осторожно касается стекла подушечками пальцев, точно то из пыльцы соткано, точно рассыпаться в любую секунду способно.

Его полные губы дрожат и приоткрываются. Одинокая слезинка вырывается из уголка его голубых глаз, и я провожаю ее испуганным взглядом, до тех пор, пока она пушистой снежинкой не срывается с его острого подбородка, а в следующее мгновение, минуя нерушимый барьер, опускается на мою ладонь.

— Я люблю тебя, Амелия, — звучит… и вправду ЗВУЧИТ мелодичный голос Кайна, который хочется сравнить с журчанием ручейка по весне, и я падаю на колени, больше не в силах сдерживать громких рыданий.

Кайн прощается.

Мой Кайн больше не придет.

* * *

— И что было потом, бабушка?

— Да. Что было дальше. Не томи.

— А дальше, мои хорошие, вы двое отправляетесь спать по своим теплым постелькам, — добро улыбнулась женщина в кресле-качалке у камина, и взъерошила волосы двум девочкам-близняшкам в пестрых пижамах, что в каждый канун Рождества требуют свою бабушку рассказывать одну и ту же сказочную историю, словно никогда раньше ее не слышали.

— Нет, мы хотим услышать продолжение, — малютки и не думают отправляться в спальную, пока не дослушают сказку до конца — такими были условия, — и бабушка, вздыхая, сдается.

Раскачиваясь в кресле-качалке, обратив взор к пламени, что острыми язычками играл в камине, женщина сжала в ладони крохотный кулон-снежинку, что с детства носит на шее и, добро улыбнувшись внучкам, решила закончить рассказ:

— Каждый раз, по зову метели, приходя к стеклянному шару, в котором давным-давно темная магия заточила его невесту, превратив в ребенка и лишив памяти, волшебник по крупицам терял волшебство, рискуя однажды навеки-вечные исчезнуть, но любовь к девочке была настолько сильна, что он готов был заплатить любую цену за ее освобождение. И он заплатил. Той ночью, волшебник выполнил свое обещание…

— А вот и нет, — звонко перебила Эмма. — Волшебник обещал, что однажды он и его возлюбленная будут вместе, а вышло, как-то неправильно.

— Ничего ты не понимаешь, — фыркнула Пэм, — волшебник потратил все оставшееся у него волшебство, чтобы разрушить чары и освободить свою любимую из заточения. Это называется — жертва, принесенная во имя любви. Глупая ты.

— Сама ты глупая, — Эмма показала Пэм язык и, сложив руки на груди, демонстративно отвернулась к камину.

— Девочки, — мягкая улыбка коснулась губ бабушки, а глаза наполнились влагой, которую женщина старательно пыталась сморгнуть. — Вам пора спать, мои хорошие. Уже очень поздно.