Взбаламученное море

В салоне Софи все уже были в сборе: Петцолов в этот раз на своем толстом, драповом сюртуке имел золотой аксельбант; Евсевий Осипович приехал, по-видимому, на целый вечер; у правоведа бакенбарды заметно подросли и сделались еще более солидны.

— Merci, monsieur Писемский, merci, — говорила Софи, ангельски улыбаясь и пожимая мне руку.

Ливанову я поклонился, не подходя к нему, и он, не привставая с своего места, склонил свою голову.

С Петцоловым мы тоже раскланялись издали.

— Что вы именно будете читать нам? — спросил меня Бакланов, бледный и худой.

— Последнюю мою вещь: «Старческий грех», — отвечал я не без ударения.

Я с умыслом хотел страданиями моего бедного романтика намекнуть, кому надо, на мои собственные чувствования.

— Ах, это мой милый Иосаф, — воскликнула вдруг Софи.

— Вы читали? — спросил я ее. «Софи читала! — подумал я: — уж в самом деле не влюбилась ли она в меня!»

Бакланов между тем отнесся к Евсевию Осиповичу.

— Он будет нам читать свое произведение: «Старческий грех».

Ливанов опять величественно склонил свою голову.

— Все, что вышло из-под пера их, мне приятно, — сказал он ласково-обязательным тоном.

— Господин Писемский реалист, — сказал Петцолов.

Я ничего ему не возразил, а удивился только, что он знает это ученое слово.

Читать меня Софи посадила против себя, и при этом я должен был сложить со столика «Петербургские Ведомости», «Современник» и «Русский Вестник».

«Странно что-то это», — думал я.

Евсевий Осипович тоже сел против меня.

Петцолов наклонился за стулом Софи.

Бакланов сел в углу. Ему, видимо, было не до того.

Приступив к чтению, я хотел поскорее перейти к сценам любви; но, к удивлению своему, заметил, что слушатели мои, как только я стал описывать гимназическое воспитание, ужасно заинтересовались.

На том месте, где моего героя секут, я видел, что большие глаза Софи в ужасе раскрылись. Я нарочно в конце этой сцены поприостановился.

— Это ужасно! — говорила она. — У нас в пансионе точно так же… меня секли!

— Вас, Софья Петровна? Господи! — воскликнул я, воображая себе, как это можно, чтоб ее секли.

— Уверяю вас, а голодом так по целым неделям морили!

— А помните, — отозвался из угла Бакланов: — у нас учитель латинского языка в гимназии — схватить за волосы и начнет таскать по полу, да пинками еще бьете в грудь.

— У нас в корпусе, когда четыреста розог давали и мальчик закричит, так подлецом считали! — добавил Петцолов с своей стороны.

Не делали мне никаких замечаний только правовед и Евсевий Осипович. Последний даже с некоторою гримасой сказал мне:

— Продолжайте, пожалуйста!

Я перешел наконец к сценам любви и чувствовал, что голос мой дрожал душевными нотами, которые, казалось бы, должны были проходить в то сердце, в которое предназначались.

Замечания, впрочем, начались тогда только, как я начал описывать разных лиц, к которым Иосаф ездил занимать деньги.

— Вот кто проприетеры-то! — воскликнул Бакланов, когда я прочел о скупом молодом купце: — их бы надобно душить…

На том месте, где я описывал пьяного майора, вмешался Петцолов.

— У нас до сих пор еще есть батальоный командир, который каждогодно по два месяца пьет запоем.

— Читайте, пожалуйста, дальше! — перебил его, обращаясь ко мне, Евсевий Осипович.

Я продолжал.

Когда описывалось, как взяли Иосифа в острог, как производилось следствие над ним, участие со всех сторон было полное.

— Какой гадкий этот полицмейстер! — заметила Софи.

Когда же я прочел, как тело Иосифа в тюрьме, упав, звякнуло, она даже вздрогнула.

— Бедный! — проговорила она.

— Чудесно! чудесно! — воскликнул Бакланов.

— Как славно вы разных этих канальев обрисовали! — заметил Петцолов.

— Этакие случаи возможны только при закрытом суде, — заметил правовед.

— Конечно! — отвечал я ему.

Около двадцати уже лет мое авторское самолюбие получает щелчки оттуда и отсюда, и все-таки я не приучил себя наблюдать, как и что вокруг меня происходит.

Но видел и подметил все это Евсевий Осипович.

В продолжение всего этого чтения и отзывов, у него не сходила с губ насмешливая улыбка.

Стали поспешно подавать ужинать, и мы все уселись.

Я посажен был около хозяйки.

— Чудесно! чудесно! — говорила она.

Я скромно, но не без удовольствия тупился.

— Вы вот, как видно, наблюдали жизнь, — обратился вдруг ко мне Евсевий Осипович: — скажите: какая по преимуществу поражает вас в теперешнем нашем обществе черта?

— Право, не знаю! — отвечал я.

Мне не хотелось с ним говорить.

— Черта все-таки движения вперед, — подхватил Петцолов.

Евсевий Осипович не взглянул даже на него.

— Черта торопливости! — продолжал он, исключительно обращаясь ко мне. — У нас все как-то скоро поспевает. Каково это выходит, того не разнюхивай очень, но зато скоро.

Я сначала и не понял, к чему он эту речь клонит.

— Вот у вас ведь этот аксельбант академический? — обратился он вслед затем к Петцлолову.

— Да-с, — отвечал тот серьезно.