Взбаламученное море

Ливанов продолжал сидеть, по крайней мере, часа два; лицо его почти беспрерывно то хмурилось, то волновалось.

Не мешает при этом заметить, что ему было около 70 лет.

2. Бакланов-эстетик

Бакланов поехал с Софи в одной карете.

– Что этот господин надувшись так сидит? – спросил он.

– Не знаю, что-то не в духе, – отвечала она, не находя, видно, нужным объяснять более подробно. – А ты у кого был? – прибавила она.

– У Проскриптского! – отвечал Бакланов недовольным голосом.

– Ну, и что же там?

– Так, чорт знает что: три каких-то небольших комнатки, и вних по крайней мере до пятидесяти человек, и все это, изволите видеть, новые, передовые люди…

И Бакланов с грустью развел руками.

– В мою молодость, когда я был здесь, – продолжал он: – Петербург был чиновник, низкопоклонник, торгаш, составитель карьеры, все, что ты хочешь, но все-таки это было взрослые люди, которые имели перед собой и несовсем, может быть, чистые, но очень ясные и определенные цели, а тут какие-то мальчишки, с бессмысленными ребяческими стремлениями. Весь город обратился в мальчишек…

– Но где же весь город? – возразила Софи.

– Разумеется, не по числу, но все-таки на них смотрят, в них видят что-то такое… думают наконец, что это сила.

– Зачем же ты ездишь в это общество, когда оно не нравится тебе? – спросила Софи.

– Что ж не нравится?.. Во-первых, сам хозяин очень умный человек, со сведениями, кабинетный только… все равно что схимник. Я знал его еще в университете. Он и тогда ничего живого не понимал… воздухом дышать не считал за необходимость, искусства ни одного не признавал, а только – вот этак, знаешь, ломать все под идею.

Софи покачала головой, как будто бы и она в самом деле находила, что это нехорошо.

– Но сам-то еще Бог с ним! – продолжал Бакланов: – может быть, и искренно убежден в том, что говорит… По крайней мере, сколько я его знаю, он всегда более или менее держался одного… Но что его за общество, которое его окружает, этот цвет последователей его ярых, это ужасно! – воскликнул Бакланов.

– Кто ж это такие? – спросила его Софи равнодушно.

– Разные господа, и статские и военные, нелепее которых трудно что-нибудь и вообрзить себе: в голове положительно ничего! пусто! свищ!.. Заберутся в это пустое пространство две-три модных идейки… Что они такое, откуда вытекают? – он и знать этого не хочет, а прет только в одну сторону, как лошадь с колером, а другие при этом еще и говоруны; точно мельницы, у которых нет нужных колес, а есть лишние: мелет, стучит, а ничего не вымалывает.

– Это ужасно! – повторила при этом Софи.

– Во-вторых, наша братия помещики: один из них, например, я глубоко убежден, крепостник адский, а кричит и требует в России фаланстерии.

– Что такое фаланстерия? – перебила его Софи.

– Так, чтобы все государство сделать вроде фабрики или казарм; чтобы люди одинаково жили и одевались.

– Что за глупости! – возразила Софи.

Бакланов, в ответ ей, пожал только плечами.

– Наконец семинаристы-дуботолки, – продолжал он: – им еще в риторике лозами отбили печени и воспитали в них ненависть ко всему, еже есть сущего в мире.

– Это смешные, должно быть! – заметила Софи.

– Да, не благоухают светскостью! – подхватил Бакланов: – наконец здешние студенты, которые ничего не делют и ничем не занимаются… Мы тоже ничего в наше время не делали; но, по крайней мере, сознавали и стыдились этого, а они еще гордятся… гражданами они, изволите видеть, хотят быть, права земли русской хотят отстаивать… какие?.. кто их просит о том?

И Бакланов склонил даже голову.

– Чтоб охарактеризовать этот круг, – прибавил он с улыбкой: – дети вашего милого Эммануила Захаровича тут и в числе самых почетных гостей.

– По богатству, может быть, – объяснила Софи.

– То-то и есть, что нет! А по уму, по направлению своему. Они ходят, говорят, ораторствуют. Это дрянь баснословная! – воскликнул Бакланов.

– Что ж тебя-то это почему так тревожит? – спросила наконец Софи.

– Нет, это нельзя, нельзя! – говорил он: – этому надобно всеми средствами противодействовать!

– Но как ты будешь противодействовать?

– Я буду издавать журнал на эстетических, а не на случайных основаниях, и буду постепенно обличать их бессмыслицу и безобразие. Главное, мне Ливанова надобно затянуть в это дело. Он человек умный и со связями с настоящими учеными.

– Нет, он не станет: да теперь, я думаю, ничем уж и заниматься не может.

– Станет, потому что – что же может быть почтеннее и благороднее для старика, как не возвращать общество к человеческому смыслу?

Софи опять покачала отрицательно головой.

– Не советовала бы я тебе с ним сходиться: будет еще чаще ездить к нам, а это очень неприятно! – проговорила она.

– Мне кроме связей его, – подхватил Бакланов: – надо для денег втянуть; у него их пропасть, а у меня пока нет!

– Да денег возьми у меня сколько хочешь, а то я хуже проживу их.

– Merci. А ты много здесь прожила?

– Ужасно! тысяч десять уж! – воскликнул Бакланов.

– Боже мой! Боже мой! – воскликнул Бакланов.

– Я не знаю, они у меня, как вода, так и плывут из рук! – объяснила Софи.