Взбаламученное море

– Ну, уж вы можете быть спокойны, что здесь вас никто не выдаст.

– Как не выдаст?.. Как вы бумаг-то в руки насуете, так тут с поличным словят. Вы, значит, только одно и есть, что человека-то под гибель подводите!

– Ну, уж нас никто не может укорить, – возразил Виктор, поматывая головой: – чтобы мы простого русского человека не любили и не желали ему добра.

– Благодарим на том покорно-с! Только словно бы того, пожалуй, нам и не надо: вы, баре, сами по себе, а мы, мужики, сами по себе. вы вот государя императора браните, а мы ему благодарствуем и полагаем так, что собака лает, а ветер носит… В Бога, вон, вы пишете, чтобы не веровать, и то мы ничего: считаем так, что от нерассудка вашего это происходит.

– Что ж, мы не из-за денег же к вам стремимся?

– Да денег мы вам и не дадим; деньги у нас не ворованные, а потом и трудом нашим нажитые.

– Чиновникам давали же их! – возразил Виктор ядовито.

– Чиновники-то все-таки маненечко царские слуги, а не самозванщина…

Басардин наконец встал.

– На вас, значит, и надежды никакой питать нельзя!.. – произнес он.

– Мало че, что надежды, а что ежели бы теперь во Франции али в Австрии было, я бы, себя оберегаючи, комиссару вас представил, – отвечал внушительно купец.

– Как это глупо! – сказал Виктор, уходя.

– Что делать-то! Неученые! Инако думать и полагать не умеем! – отвечал купец.

19. Прокламации

Три дня уже как Сабакеев и Бакланов с женой ехали обратно в Петербург. Последний всю почти дорогу не пил, не ел ничего и был чрезвычайно грустен; а Сабакеев, напротив, оставался совершенно спокоен и все сидел на палубе и смотрел на море.

По случаю небольшого числа пассажиров, Бакланов с женой занимал отдельную каюту. В один вечер, ложась спать и снимая с себя, между прочим замшевый пояс, он проговорил вполголоса:

– Ах, обуза, обуза проклятая.

– Что такое это вы сказали? – спросила вдруг его Евпраксия.

Последнее время она заметно присматривала за мужем.

– Так!.. Ничего!.. – отвечал Бакланов.

– Какая это у вас обуза? – продолжала Евпраксия.

Бакланов молчал.

– Да ну же, говори! – сказала она.

Бакланов усмехнулся.

– Да вон… из Лондона… порученье дали.

– Что-о-о? – воскликнула Евпраксия.

– Да не кричи, пожалуйста! – перебил ее Бакланов: – из Лондона!.. – прибавил он шопотом.

– Что из Лондона?

– Прокламации!

Евпраксия даже отступила несколько шагов назад.

– Ах, вы, сумасшедший человек! Сумасшедший! – воскликнула она: – где они у вас, подайте сейчас!

– Как возможно!.. Я не хочу подлецом быть!

– Подлецом вы будете, если привезете их. Для чего вы это делаете?

– Чтобы возбудить.

– Кого? к чему?

– Да к чему бы то ни было. Все лучше, чем оставаться при настоящем порядке.

– Как к чему бы то ни было! – воскликнула Евпраксия: – да вы в самом деле после этого злодеи какие-то!.. Кто вам дал это право делать?.. Кто вас уполномочивал?

– Вся Россия вас растерзает, если ей хоть пальцем указать на вас.

– Ну, оставьте меня, пожалуйста, в покое!

– Нет, не оставлю. Вы, кажется, совершенно забыли, что у вас есть дети, у которых вы промотали все состояние и для которых должны теперь трудиться, а не в рудники итти.

– До рудников еще далеко, – проговорил Бакланов с улыбкою.

– Очень недалеко! Не успеете, я думаю, носу в Петербург показать, как всех вас в крепость пересажают.

– Кто же узнает?

– Да уж и знают, вероятно, давно. Не один раз уж, вероятно, телеграфировали об вас.

Замечание это заметно сконфузило Бакланова.

– И кем увлекся?.. Кому подражать стал?.. – продолжила между тем Евпраксия: – мальчишкам!.. Неужели настолько рассудку-то нет, чтобы понять это своим умом?

– Однако в числе этих мальчишек и брат ваш.

– Брат увлечен несчастною любовью своею. Она этаких и подбирает: или энтузиастов, или дураков… Подайте сейчас, где у вас эти бумаги? – заключила она, вставая и подходя к мужу.

– Да вон… в поясе!… отвяжись только! – отвечал Бакланов как бы с досадой.

Евпраксия сейчас же проворно взяла пояс. Оборвав до крови ногти, она сама расшила его и начал выкидывать из него в отворенное окно бумажки.

– Все ли тут? Нет ли еще?

– Все тут, ей-Богу!.. – отвечал Бакланов.

Евпраксия и самый пояс бросила в море. После такого поступка жены, Бакланову стало как-то легче.

– Чорт с ними, в самом деле! – сказал он, сибаритским образом разваливаясь на койке.

Евпраксия уселась в кресла.

– Как это вам могло прийти в голову, скажите, пожалуйста? – сказала она.

Евпраксия с грустью качала на него головою.

– Я было сначала и отнекивался, – продолжал Бакланов: – надулись, перестали со мной говорить… мне уж и неловко стало.

Евпраксия усмехнулась.

– Вашему ничтожеству я уж и слов не нахожу; да хороши и они, хороши! – проговорила она и на другой день не оставила в покое и брата.

Она взяла его за руку, увела к себе в комнату и заперла дверь.

– Что это такое ты с собой везешь? – спросила она его прямо.

– Что везу? – спросил, в свою очередь, мрачно Сабакеев.

– Я знаю уж что! – отвечала Евпраксия.

Валерьян посмотрел себе на руки.

– Проболтался тот, болтушка-то! – сказал он.

– Мало что он проболтался, я все у него отняла и выкинула.

Валерьян продолжал спокойно глядеть себе на руки.