Взбаламученное море

– Да ты там презирай али нет, как знаешь, – продолжал Иона: – а он и усадебку эту, и дом в городе, все таким манером благоустроил; только, бывало, и говорил всякому: «Ты, говорит, не кланяйся мне много раз, а один да хорошенько».

Александр делал вид, будто не слышит и спит.

– Не понравилось, видно! – проговорил Иона и сам тоже, повернувшись к стене, постарался заснуть.

Проснувшись вечером, они оба очень ласково, как бы ничего между ними не происходило, заговорили между собой, а потом отправились, взяв с собой Пегаса и Петрушку, на охоту. Александр при этом убил двух уток, Дедовхин бекаса, Александр еще двух уток, Дедовхин зайца. Все это еще более оживляло их беседу.

– Пойдем-ка, друг сердечный, завтра в Дубны на праздник, – сказал Иона Мокеич. – Помолимся сначала в церкви Божией, а потом к ее превосходительству Клеопатре Петровне на обедище отправимся.

– А она еще жива?

– Поди-ка, какая еще ядреная: однако постой-ка, паря, – сказал Иона, уставляя палец в лоб: – сколько это тому лет было… в девяносто седьмом году, словно бы она тово… – и при этом он сделал какой-то странный знак руками.

– Э, вздор какой! – перебил Александр; – у того была одна… известная…

– Верно это, ты не спорь!.. Тогда, значит, когда все это повстречалось _и Иона опять сделал какой-то знак руками), сыновья и вдовствующая супруга ей и говорят: «отправляйтесь-ка в деревню»… Я это уже помню, на моей памяти, – тысячи полторы душ тогда за селом-то записано было… и что опослы того к ней женихов посыпало, Боже ты мой!.. Один так с пистолетиком с руке приехал и стал на колени: «или осчастливьте, говорит, вашей рукой, или застрелюсь!». Она ему только рукой на портер указала: «вот, говорит, кем я была любима!»

К этому разговору с заметным вниманием прислушивался и Петруша.

– Женщина умная, столичного тона, – заключил с серьезною миной Иона Мокеич.

Ему как будто бы даже не пристало говорить о таких возвышенных предметах.

– А оттуда, – продолжал он гораздо более искренним тоном: – ко мне. У меня, брат, в Кузьмищевской казенной деревне такие девки – чудо! На поседки к ним съездим!

– Хорошо, – отвечал Александр, и, когда они пришли в усадьбу, он ушел в свой кабинет и все думал: в его воображении невольно рисовалась эта некогда бывшая фрейлина, может-быть, когда-то хорошенькая, молоденькая, рисовались украшающие ее фижмы, парик и красные каблуки.

10. Храмовой праздник

Храмовой праздник в селе Дубнах был, как видно, немаловажным событием.

С раннего утра по замерзшей несколько на утреннем холодке дороги ехали мужики в раскрашенных тележках, с раскрашенными дугами, в картузах и синих кафтанах, с женами, тоже в синих поддевках, красных платках и красных сарафанах. Мужики поскорей ехали верхом, а между пешеходами были все больше женщины в котах и с поднятыми подолами; у некоторых из них были грудные младенцы на руках.

На красном дворе в Лопухах кучер Фома, в красной рубахе, с расчесанною бородой и намасленною головой, хлопотал около выкаченной из сарая прекрасной четвероместной коляски, а другой, подкучерок, мыл, чистил и расплетал гривы у четырех вороных лошадей. Видно, что приготовлялся самый парадный выезд, заведенный еще покойным Баклановым. Александр одевался в своей комнате. Вдруг к нему заглянула в двери в новой юбке, пильотках и чепце Аполлинария Матвеевна.

– Мне можно с тобой, душенька, ехать? – спросила она.

– Это что еще такое, – почти воскликнул Александр: – вы тут боитесь; кричать начнете в дороге!.. очень весело с вами ездить!

– Ой, да Клеопатра-то Петровна больно, было, меня звала.

– Ну, так и поезжайте одни, а я не поеду! – возразил Александр, бросая с гневом на стол щетку и гребенку. Ему стыдно было ехать с матерью.

Та, по обыкновению, струсила.

– Нет, коли уж так, я лучше не поеду, – сказала она смиренно и, придя в свою комнату и сняв с себя парадный чепчик, горестно уселась под окошечком.

«Глупа-то я больно, что ли, батюшки, ни от кого-то мне житья на свете нет, и от сынка-то что есть?» – спрашивала она себя и затем залилась обильнейшими слезами, что в этакий праздник она и в церкви Божией не побывает.

Иона Мокеич, тоже во фраке, в белом жилете и с новым картузиком в руках, быв свидетелем всей этой сцены между сыном и матерью, слегка улыбался и поматывал в раздумье головой.

Александр был готов. Костюм его состоял из черного фрака, из бархатного коричневого, по тогдашней моде, жилета; курчавые волосы его были красиво зачесаны назад. Выходя, он накинул на себя подбитый настоящим бархатом плащ-альмавиву и, живописно раскинув на плечах его отвороты, сел, несколько развалясь, в коляску и с удовольствием полюбовался толстою спиной молодцеватого кучера. Гайдук Петр, тоже в новой, с иголочки, ливрее, вскочил на запятки. За ним вслед смиренно ехал Иона Мокеич в своем тарантасишке. Александр его не пригласил сесть с собой из того же чувства, по которому не взял и мать.