Взбаламученное море

– Ну-с! – повторил за ней Бакланов: – во-первых, начну высоким слогом: жизнь для меня «сад, заглохший под дикими, бесплодными травами».

– Слыхала это не сегодня, – отвечала кокетливо Казимира.

– Вследствие этих обстоятельств, – продолжал Бакланов: – я решил жениться.

– А! – произнесла Казимира. – На ком же? – прибавила она, высоко-высоко выпрямляя грудь.

– Разумеется, на mademoiselle Eupraxie! – отвечал Бакланов.

Если бы пудовой камень упал в эти минуты на голову Казимиры, так она меньше была бы ошеломлена.

– Ну что ж? Желаю вам!.. – сказала она, по наружности спокойно; но в самом деле все это, стоявшее перед ней: мебель, окна и картины, слилось для ее глаз, мгновенно наполнившихся слезами, в какую-то пеструю решетку.

Бакланов сделал вид, как будто бы ничего этого не замечал.

– К вам собственно просьба моя в том, чтобы вы разузнали, как они примут мое желание.

– Я-а? – спросила, протянув, Казимира.

– Да! – отвечал Бакланов, опять как бы не поняв этого вопроса. – От этого решительно теперь зависит все мое будущее счастье, – продолжал он: – Евпраксия именно такая девушка, какую я желал иметь женою своею: она умна, скромна, ну и, нечего греха таить, богата и со связями; а все это очень мне теперь не лишнее в жизни!..

Казимира слушала его, как бы совсем оглупевшая.

– И я надеюсь, что вы, мой старый, добрый друг, не откажется посодействовать мне в том, – заключил Бакланов и взял было ее за руку.

– Нет, не могу, не могу, не могу! – проговорила она скороговоркой и закрыла лицо руками.

– Бог, значит, с вами! – сказал Бакланов с грустною улыбкой.

– Но, друг мой! – воскликнул вдруг Казимира, протягивая к нему руки: – я сама вас люблю, – прибавила она и стала перед Баклановым на колени.

Тот хотел было ее поднять.

– Казимира! – говорил он.

– Нет, погоди, постой! – говорила она: – дай мне хоть раз в жизни выплакаться перед тобой, высказать, что чувствует душа моя!

И безумная женщина целовала при этом руки своего идола.

Бакланов не знал, что и делать.

– Казимира! – повторял он.

– Погоди, постой! – говорила она: – требуй какой хочешь от меня жертвы: отдаться тебе, развестись с мужем, но только не этого, нет!

– Казимира!.. успокойтесь, – говорил ей Бакланов, тоже беря ее руки и прижимая их к груди.

– А я не могу… не могу сама своими руками отдать тебя! – говорила она и, склонив голову на колени Александра, рыдала.

Слезы, как известно, сильно облегчают женщин.

Наплакавшись, Казимира встала и села.

– Послушай, – начала она: – когда ты женишься, уговор один: не прогоняй меня, дай мне жить около вас.

– О, Бога ради, Казимира! – воскликнул Бакланов – как вам не грех было это думать! Вы навсегда останетесь другом нашего семейства, и жизнь ваша навсегда будет обеспечена.

– Да я хочу только тебя видеть, больше ничего!.. Ну, а теперь поцелуй меня в последний раз… знаешь, пламенней, как ее будешь целовать.

И она сама обняла Бакланова и замерла на его губах долгим поцелуем.

– Сегодня ты еще принадлежишь мне, – говорила она и гладила Бакланову волосы, лицо, и целовала его.

Он сидел как школьник в ее объятиях. Потом она, как бы совсем обеспамятев, вскочила и убежала.

К этим внезапным ее уходам Бакланов давно уже привык. Просидев немного и думая, что дело его совершенно испорчено, он уехал домой… Он не знал еще, до какой степени любящее сердце Казимиры было исполнено самоотвержения.

Она спала в одной комнате с Евпраксией и ту же ночь до самого утра говорила с ней о Бакланове.

А Евпраксия, приникнув своею хорошенькою головкой к батистовому белью подушки, лежала молча, но не спала.

23. Не много слов, но много дела

В семействе Сабакеевых все происходило как-то необыкновенно просто.

Казимира сделала Евпраксии решительное предложение от Бакланова. Евпраксия поутру сказала о том матери. Несмотря на это, в доме не было ни шушуканья ни таинственных лиц. Старуха так же, как и каждодневно, сходила к обедне; дочь так же, как и прежде, взяла уроки на фортепиано.

Казимира начала уже замирать от радости, что авось они не примут предложения Бакланова; но вечером однако она нечаянно подслушала разговор между матерью и дочерью.

– Он очень, кажется, честный человек! – говорила Евпраксия.

– Да, – подтвердила мать; потом, помолчав, прибавила: – Все вл власти Божией!

Разговор на некоторе время пресекся.

– И он наконец здесь лучше всех, кого я знаю, – прибавила дочь.

– Да, – подтвердила и мать опять.

Разговор снова прервался.

– Тебе отдам этот дом, а сама перетащусь опять в Москву, – заговорила снова старуха.

– Зачем же!.. Это будет очень скучно мне, – возразила дочь, но совершенно как бы слегка.

– Нет! нет! – перебила ее старуха. – Матери в браке только помеха: ничего от нас добра не бывает.

– Не знаю, я этого еще не испытала, – сказала дочь с улыбкой.

– Потому-то и говоришь, что не знаешь, – подтвердила мать.

И снова молчание.

– Вы мне здешнее имение отдадите? – спросила дочь, совершенно не женируясь.

– Да, тебе здешнее, а московское Валерьяну, – отвечала Старуха, тоже, по-видимому, не удивленная нисколько этим вопросом.

Валерьян был младший ее сын и учился в Москве.