Вздыбленная Русь

Воротился в хоромы мрачный, сел на широкую, обитую мехом лавку, велел подать вина крепкого. Угораздило же повстречаться с окаянной! Её бы в пыточную да на огне ленивом подогреть, чтоб взвыла: небось сказала бы, кем послана Знала воистину знала кто перед ней, вон как очами зыркала ведьма.. Аль отправить на торг ярыжек земских, пускай поищут и к палачу доставят. Да разве её найдёшь? Она давно в бабу какую обратилась либо в собаку чёрную... Ему ли, Матвею Верёвкину, не знать коварства нечистой силы? Сколь дорог по Речи Посполитой исхожено, во всех городах порубежных мостовые топтал.

В Кракове его, бездомного, приютила пани Руфина, мосластая, с вечно распущенными патлами девка. Она научила Матвея толковать Талмуд, а ночами при свече ворожила на воске. Что-то бормоча, выливала топлёный воск на воду. Однажды — Верёвкин сам это видел — Руфина обратилась в кошку. Это было так: Матвей лежал в уголке тесной каморы и в полумраке видел, как Руфина вышла во двор. Её не было долго. Вдруг Верёвкин услышал, как что-то живое трётся о его бок. Рука Матвея нащупала кошку. Он вздрогнул. Откуда ей было взяться, Руфина кошек не держала. Матвей перекрестился, и кошка выскочила из каморы. А вскорости вернулась и Руфина...

Сегодняшняя цыганка о бедах и смерти плела, а краковская ворожея иное Матвею предсказывала.

— О, — говорила Руфина, — таки ты сделаешься ясно вельможным паном, смотри на воск! Таки тебя станут окружать паны, и шляхта будет тебе прислуживать...

Нет не цыганка, а Руфина предсказала ему истинную судьбу. Матвей Верёвкин велел позвать дьяка и продиктовал два письма: одно к боярам московским, другое — к московскому люду. В первом он требовал от бояр одуматься и не присягать королевичу, а за ослушание грозил царским именем жестоко карать изменников, как поступал с ними отец его Иван Васильевич Грозный.

Во, второй грамоте Матвей Верёвкин обращался к дворянам и стрельцам, торговцам и ремесленникам, прочему люду, дабы не вступали заодно с боярами в измену и поляков не то что в Москву — в окрестности города не допускали. И стоять на том твёрдо. Не Владиславу место в Кремле, а ему, царю Димитрию...

К Грановитой башне подтянули огневой наряд. Таясь, дабы не услышали оборонявшиеся, без передыху вели подкоп, заложили бочки с пороховым зельем. Королевское войско готовилось к последнему приступу. А в назначенный час загрохотали орудия, и Грановитую башню окутал дым. Король подал знак, и земля над подкопом разверзлась, огненный вихрь взметнулся к небу, разбрасывая крепостные камни и брёвна. И тут же, не успела осесть пыль, в пролом ринулись шляхта и казаки.

Жестокой была рукопашная, но неравные силы. Бой перешёл на улицы. Люд искал спасения в соборе. Ляхи подожгли храм. В огне слышались крики и плач. Смрадный дым висел над городом. Улицы устлали трупы. Стрельцам и всем, кто попадался живыми, рубили головы, сажали на кол, топили в Днепре. Земля потемнела от крови, а вода в Днепре побурела и понесла в низовья тела смолян.

Не было пощады российскому человеку. Угоняли в плен оставшихся в живых. Увезли в Речь Посполитую воеводу Шеина, а боярыню Настёну с детьми взял на себя канцлер Сапега.

Фыркали и шарахались испуганные кони, ночами выли собаки в мёртвом Смоленске. Сигизмунд отказался въезжать в город, он отдал его на разграбление. Король Речи Посполитой предал забвению заповедь Господню: «Кто прольёт кровь человеческую, того кровь прольётся рукой человека; ибо человек создан по образу Божию...»

А может, жил Сигизмунд по Новому Завету? «Не думайте, что Я пришёл принести мир на землю, не мир пришёл Я принести, но меч...»

Покинув разрушенный и сожжённый город, король удалился в Варшаву. Вслед за ним отправилось и коронное войско.

Ночами к стенам смоленского кремля подходила волчья стая, усаживалась полукругом на мёрзлую землю и выла подолгу и печально. Волки не боялись мёртвых, а живых в городе почти не осталось.

Голодно и жадно заводил вожак, а стая подпевала. На самой высокой ноте серый умолкал, послушно затихали и остальные.

Тишина была короткой. Вожак поднимал морду к луне, принимался за своё, а стая подхватывала, пока на стену не взбирался кто-нибудь из смолян и не швырял в волков горящую головешку. Поджав хвосты, хищники пятились, чтобы снова начать свою песню.

В Успенском соборе патриарх Гермоген отслужил заупокойную литию по смолянам. Коротким плачем прозвучало его скорбное слово. Печально звонили колокола в Кремле и Китай-городе, в Белом и Земляном. Им вторили колокола всего Подмосковья...

На Москве читали грамоту, доставленную из Смоленского уезда, а в ней призывали не поддаваться лживым обещаниям Сигизмунда. «Обольщённые королём, мы ему не противились... Что же видим? Гибель душевную и телесную, — писали из Смоленского уезда. — Святые церкви разорены, ближние наши в могиле или в узах... Хотите ли такой доли?.. Король и сейм... решились взять Россию, вывести её лучших граждан и господствовать в ней над развалинами.

Восстаньте, доколе вы ещё вместе и не в узах; поднимите и другие области, да спасутся души и царство!..»