Вздыбленная Русь

Остановился Минин, посмотрел на Волгу: надвинувшаяся ночь съела противоположный берег, лишь огромным парусом всё ещё белел Благовещенский монастырь.

Кузьму Захаровича одолевали волнения, справится ли с грузом, какой взвалил на себя. Татьяна сказала сожалеюще:

«Надел ты, Кузьма, на себя хомут, а потянешь ли воз?»

«Жилы порву, но тянуть обязан, лебёдушка..»

У Минина заботы оружие закупить, еды заготовить. Ополчение растёт. Теперь новая тревога: ну как откажет Пожарский?

Волга пахнула теплом, река отдавала дневной выгрев. Поблизости плеснула рыба, ударила по воде хвостом. На пристани загорелся костерок, видать, еду варили. Кто-то засмеялся громко, и на душе у Минина сделалось по-будничному спокойно.

Постояв ещё чуть-чуть, Кузьма Захарович направился домой. Поравнявшись с собором, задержался. Служба закончилась, но дверные створы распахнуты. Мерцают в глубине свечи. Минин поднялся по ступеням, заглянул в собор. Никого из прихожан нет, и даже нищие покинули паперть. Глазами отыскал согбенную фигурку архимандрита Феодосия. Приблизился, голову склонил.

Мудрые, многознающие глаза посмотрели на Минина.

— Чем тяготишься, сыне?

— Трудно мне, отче Феодосии.

— Ответь, сыне, легко ли было Иисусу Христу, егда нёс крест на Голгофу под каменьями и злыми насмешками?

— Заботит меня, отче, справлюсь ли с доверием люда? Удастся ли убедить князя Пожарского? Ну-тко упрётся?

— Тебе народ судьбу ополчения вверил, и отринь сомнения. А что о Пожарском, так не может князь Дмитрий отказать, честь великую оказывают ему нижегородцы.

— Но ежли на раны сошлётся? Не будет срама в его отказе...

Помолчал архимандрит, задул свечи, направился к выходу.

На паперти повернулся к Минину, промолвил буднично, по-мирски:

— Собирайся в дорогу, сыне, а я велю заложить колымагу да и отправлюсь с тобой. — Поднял голову, на небо посмотрел: — Господь вёдро шлёт. — И снова повернулся к Минину: — Подмогну те словом Божьим...

У Алябьева, в Передовом полку, сотня ватажников. Намерился воевода поставить над ними дворянина Квашу, да ватажники запросились:

— Хотим Акинфиева!

— Ин, быть по-вашему, — согласился Алябьев, — но коли в сражении к врагу задницей поворотитеся, на первом суку вздёрну.

— Как милости твоей угодно, а честью твоей довольны, — закивали ватажники, — Артамошка — атаман славный.

— Уж видать рожу разбойную, да не время часа судного. — Алябьев положил руку на саблю. — Россию спасать надо. Испытаю вас, мужики, в ертауле.

А из Троице-Сергиевой лавры расходились и расходились монахи, мужики из окрестных сел: Клементьева и Копнина, Панина и Благовещенья, Кокуева и Служней слободы. Шли с призывами Дионисия и Авраамия в Казань и Владимир, Шую и Вологду, в Пермь и Тверь, в Белоозеро и Великий Устюг и иные большие и малые города. Посланцы лавры звали народ в земское ополчение: «...Пусть, — писали архимандрит и келарь, — весь народ положит подвиг страданья, чтоб всем православным людям быть в соединении, а вы, служилые люди, поспешайте без малейшего замедления к Москве в сход, к боярам и воеводам и ко всему множеству христианского народа...»

Набатом звучали голоса Дионисия и Авраамия: «Не жалейте жизни за освобождение земли Русской!»

В ста двадцати верстах от Нижнего Новгорода, в Пурецкой волости, в лесном, озёрном краю, богатом дичью и рыбой, стоит деревенька Линдеха, вотчина князя Пожарского.

Видать, оттого, что прячется она в далёкой глухомани, не сворачивали сюда воровские шайки и избежала Линдеха разорения.

В деревне с десяток изб, крытых потемневшей соломой, во дворах, обнесённых сухими жердинами, хозяйственные постройки, загоны для скота, на взгорочке — княжеский домик из тёса, а внизу, и полверсты нет, — большое озеро.

Когда рыба идёт на тёрку, слышно, как шумит, играет, а у мужиков закон: в такую пору рыбу не тронь.

С двух сторон подступали к деревеньке леса, а с юга — крестьянские поля, зимой под белым саваном, весной в зеленях. На исходе лета гнётся золотой колос, радует рожь. Самый большой праздник наступает в деревне, когда стучат цепа и обмолачивают крестьяне хлеба…

Линдеху князь навещал редко, и барский дом в запустении, а все княжеские дела в деревне вёл староста Егор, чернобородый, цыгановатый. Строг Егор, но мужиков не притеснял и от князя не воровал...

По снегу привезли Пожарского в Линдеху, бережно внесли в хоромы. Всколготилась деревня, мигом затопили печи в господском доме, и вскоре по комнатам потянуло теплом и запахло берёзовыми дровами. Бабы приготовили жаркую баню, обмыли стены кипятком, напарили травы духмяные. До головокружения запахло сушёной мятой, собранной в летнюю ночь. Сам староста Егор помог Пожарскому разоблачиться в предбаннике, провёл в баню, а две ядрёные молодки бережно мыли князя, но не парили, избави от греха, — кровь из раны хлынет. Явилась столетняя знахарка Кузьминчиха, лечившая ещё деда и отца князя Дмитрия, ласково приговаривая, натёрла Пожарского целебной мазью из растёртой в пыль крапивы, поднесла кружку настоя.