Вздыбленная Русь

Пошли поморские дружины к Галичу. В дороге стало известно: галичские дети боярские, присягнувшие самозванцу, попытались отбить огневой наряд у своих же галичан, направлявшихся к Костроме, но были биты.

Явился к Костроме Лисовский, взял город и, завладев пушками, направился к Галичу. У него на пути встали ополчение устюжан и поморские дружины. Не выдержали шляхтичи и казаки, рассеялись. Воевода Давид Жеребцов, объединившись с устюжанами, поморцами и другими замосковными отрядами, настиг Лисовского у костромской переправы и погнал к Троице-Сергиевой лавре.

Начавшийся поутру бой закончился лишь к ночи. Весь день с той и другой стороны стреляли пушки и пищали, свистели ядра и визжала картечь, разрываясь огненно. Небо заволокли белёсо-сизые пороховые тучи. Шляхта орала: «Виват!», «На Москву!».

Сходились в рукопашной пехота и стрельцы, водил гетман Ружинский на дворянскую конницу гусар. Блистая броней, сверкая позолотой звенящих крылышек, они рубились лихо и разъезжались, чтобы погодя снова ввязаться в дело.

Отчаянно сражались донцы Заруцкого. С ними и самозванец. Кричат казаки ободряюще:

— С нами государь!

— Здесь царь Димитрий!

Видит Матвей Верёвкин: не сбить полки Куракина и Лыкова, какие встали от стен Москвы через речку Ходынку до села Хорошева, не прорваться тушинцам в город.

Стемнело. Съехались Ружинский с гетманами и атаманами, ждут указаний от царя Димитрия, хотя и понимают: Москву боем не взять. И самозванец велел отходить в Тушино.

В пасхальную ночь не спит Россия. По всей Русской земле служат всенощную. В полночь в Кремле запружена Соборная площадь, ждёт первого удара колокола Ивана Великого. Замерла Москва. И вот мягко, будто пробуя голос, на Ивановской площади раздался благовест, загудел Иван Великий басовито, могуче и враз смолк, когда с Успенского собора прозвенел «Конец» малый, голосистый «Ясак», и по всем церквам и соборам зазвонили, заиграли на все голоса большие и малые колокола и колокольцы, переливаясь нежным серебром торжественно и дивно. Озарилась свечами Россия, возвестив Воскресение Христа. Забылись на время голод и мор...

А на третий день Пасхи из Тушина выступил гетман Молоцкий. Три эскадрона гусар и четыре сотни казаков при огневом наряде из десяти пушек-фальконет и пяти мортир повёл Молоцкий на Коломну.

Воротился из Тушина в Москву князь Роман Гагарин, повинился и был прощён Шуйским, деревнями пожалован.

Бранил князь Роман Лжедимитрия, он-де и вор и самозванец, а гетман Ружинский, какой при тушинском царьке неотлучно, истый разбойник.

У Иверских ворот встретились Голицын с Гагариным.

— Почто, князь Роман, в Тушине не прижился? — спросил с хитрой усмешкой Голицын.

— Обижаешь, князь Василий, сам ведаешь, отчего из Москвы побег. Кабы схватили меня псы Шуйского, аль помиловали? Что до тушинского царька, так лучше уж Василий. Он ведь Жигмунду служит.

— Что так?

— У вора не бояре советчики, а ляхи и литва. Такого ли царя Руси надобно?

— А что митрополит Филарет?

— Владыка в разговоры не вступает, остерегается. Самозванец к нему караул приставил.

Говорит Гагарин, а сам глаза отводит. Утаил, о чём Филарет просил брату Ивану Никитичу передать. Наказывал особливо беречь сына его, Михаилу, а что до самозванца, так на него надежды не держал, но и Шуйский Василий на царстве негоден, все беды от его правления.

— Ох, князь Роман, таишься, мнишь, с доносом побегу?

— Не пытай меня, князь Василий Васильевич, и зла не держи.

— Бог с тобой, князь Роман Иванович, я тебя не неволю: чать, за одно стояли.

На тушинской околице, при выезде на Смоленскую дорогу, торговый человек из покалеченных стрельцов, сухорукий Федька Андропов, трактир открыл. В большей половине избы — харчевня, за стеной — печь, у которой жена Федьки, крупная, рябая, вертелась день-деньской, варила, жарила, пекла хлебы, гремела ухватом, горшками.

А в пристройке — ночлежка для заезжих и бездомных. Отдельно — чистая горница для знатных панов и бояр с дворянами.

В трактире всегда людно. За длинным сосновым столом редкое место гуляет. Как-то ввалились в трактир дьяки государевы Васька Юрьев и Ванька Грамотин по кличке Попович, а с ними стольник Молчанов. Федька своим дружкам стол в горнице накрыл, угощал щедро, корчажного пива из солода и хмеля выставил. Юрьев жбан погладил. Молчанов хохотнул:

— Васька жбан ровно бабу обихаживает.

Грамотин пропел:

— Пей вино, да не брагу, люби девку, а не бабу.

— Вина нет, с браги начнём, — тряхнул кудрями Васька и снова погладил пузатый жбан. — В Астрахани пил я кизлярку, крепка-а-а.

Ванька Грамотин хмыкнул:

— Ране в Астрахани вино — деньга ведро, пей, покуда рука ковш держит.

— Верно, Попович...

К ночи спьяну языки развязались. Разве что Федька Андропов трезв. Трактирщик мало пил, больше слушал. Грамотин вдруг ни с того ни с сего сказал:

— Как из Москвы отошли, государь в расстройстве каждодневном, утро с водки пейсиховой начинает.

Юрьев луковицу отгрыз с хрустом, прожевал:

— Как не быть в расстройстве, Москва по носу щёлкнула, а от Молоцкого весть неприятная: Коломна ворота закрыла. Ко всему, сказывают, колымчанам в подмогу Пожарский идёт.