Вздыбленная Русь

— Благодари Бога, князь Григорь Михалыч, хоть такой царём назвался, без разума сам в петлю полез. А что пьёт, так кто без греха?

— Не в том беда, что пьёт, — ум пропивает и во хмелю невоздержан. Вспомни первого самозванца; и умом государственным наделён был, и велеречив.

— Так того царя бояре в Москве сыскали, к нему приглядывались, а этого в Речи Посполитой подобрали, а панам вельможным и Жигмунду всё едино какой, только бы под их музыку танцевал.

— Кабы он под нашу дудку плясал, иной сказ.

— То так, князь, да музыканты ляхи. Мнится Жигмунду, мы, россияне, все перед ним в пляс пустимся.

Шаховской нахмурился, промолчал...

Положив ладони на луку седла, Молчанов опустил бритый подбородок на грудь, подумал, что крепко привязала лавра самозванца. Кабы те силы да к Москве, не отсиделся бы Шуйский за её стенами...

Дорога не близкая, и стольнику многое что на ум являлось. Вспомнилась ночь, когда бояре возмутили московский люд против первого Димитрия. Тогда Молчанову удалось бежать в Речь Посполитую. За рубежом нашёл пристанище в замке сандомирского воеводы Мнишека. Самого воеводу Шуйский в ту пору держал в Ярославле, и стольника опекала горячая на ласки сандомирская воеводша. Славно пожил у неё Молчанов.

В выжидании королевского приёма стольник перебрался в Варшаву. А в России шла крестьянская война, Болотников требовал явить войску царя Димитрия. Шаховской торопил Молчанова. Находке пана Меховецкого стольник обрадовался, хотя рыжий человек его и разочаровал. Одно и успокаивало: он уверенно твердил, что есть царь Димитрий, государь московский.

Какой он царь, Молчанову понятно. Ни обличьем, ни нравом, ни умом он не походил на первого Димитрия, но выбирать не приходилось.

Стольник далёк от понятия чести, но даже он не считает вельможных панов рыцарями.

Конь перешёл на рысь, Михайло встрепенулся, подобрал повод. Дорога повела лесной опушкой. Редкие белёсые берёзы в молодой листве, кусты распустившегося боярышника, высокие сосны в игластых шапках и поляны, рассвеченные солнцем. Желтели по зелени одуванчики, белела ромашка, качались бледно-розовые колокольчики.

У Молчанова дух захватывало: красота-то, красотища. Места грибные, ягодные. Придержал коня. Пахнуло далёким детством, и тут же накатилась тоска Боже, неужели жил он когда-то по-человечески, не скитался на чужбине, избегая погони, не крался татем и на Руси не чувствовал себя изгоем?.. А всё Шуйский! Кабы не он с боярами, сидел бы на царстве первый самозванец, а тот к Молчанову благоволил, помнил, кто род годуновский извёл...

Стольник глянул на тяжёлые, поросшие щетиной кулаки. Этими руками он, Михайло, удушил Марью Годунову, жену царя Бориса... Крутнул головой, отгоняя непрошеные мысли, перевёл взгляд на лесную поляну. Тенью проплыло по ней облако, и снова заиграло солнце, щедрое, яркое. Михайло решает: ежели самозванец сядет на царство, он, стольник, попросит у него деревни и чтоб в местах, как здесь...

К вечеру второго дня добрался к Троице-Сергиевой лавре. Чем ближе к монастырю, тем люднее. Своими станами расположилась литва и ляхи, казаки и ватажники. На месте некогда большого села Клементьева, где в прошлые лета во время частых богомольных выездов в лавру царский поезд делал последнюю остановку, раскидывали шитый серебряной и золотой нитью шатёр и царь отдыхал, менял дорожное платье, после чего въезжал в лавру, — теперь редкие избы, а вокруг батареи тяжёлых орудий да укрепления из плетней и брёвен.

В станах горели костры, в казанах варилась похлёбка, на угольях пекли куски мяса, грели воду. Всё было буднично, и ничто не напоминало о недавнем сражении. В лавре звонили колокола, над монастырской поварней вился сизый дымок, на башнях перекликались караульные.

Сапегу Молчанов застал у колодца с замшелым срубом. Высокий, худой староста усвятский подставил оголённую спину под ковш. Молодой литвин поливал, а Сапега плескался, пофыркивал довольно. Наконец растёрся льняным рушником докрасна и, натянув рубаху, спросил Молчанова:

— Цидулу привёз?

Прочитал, глянул на стольника пренебрежительно:

— Царику бы не браниться, а на приступ сходить. Я из Литвы хоругвь привёл. Где она? Не ленись, стольник, посчитай кресты на погосте.

Глаза у Сапеги сделались холодные, злые, а речь дерзкая:

— Скажи царику, я возьму этот проклятый монастырь с его упрямыми монахами, стрельцами и холопами, но пусть царик ответит, отчего он ещё не в Москве. Разве москали не хотят признать его?..

Ночевал Молчанов в крестьянской избе с шляхтичами. Пробудился, тело, искусанное клопами, жгло огнём. В избе темень. Вокруг храп и стон. Стольник поспешил на воздух. Небо чистое, звёздное. Поблизости от избы горел костёр. Молчанов узнал своих казаков. Они бодрствовали. Михайло подсел к огню. Казаки разговаривали:

— У нас, на Дону, в такую пору рыба на нерест идёт, — говорил казак постарше годами. — На мелях вода ажник кипит. А из моря осётер и белуга подваливает.