Вздыбленная Русь

— Ответствуй, холоп, с чем ездил к Скопину, о чём князь Михайло ответствовал Прокопке? Коли скажешь, отпущу; нет — сдохнешь в клети, и никто о том не прознает. — И сурово сдвинул брови.

Повалился Никишка Шуйскому в ноги, взвопил:

— Отец милостивый, княже Дмитрий Иванович, о чём писал Прокопий Петрович Ляпунов князю Михаиле Васильевичу, мне не ведомо, а ответствовал Скопин-Шуйский изустно. Он-де предложения Ляпунова не приемлет.

— Врёшь, пёс, не всё сказываешь! — притопнул Шуйский. — Под батогами сдохнешь!

— Истинный Бог, княже, вели казнить, правду реку как на духу.

— Скулишь? На государя злоумышляете! — Повременил, думая, потом спросил: — Коли отпущу, обещаешь ли доносить мне, о чём затевать станут Ляпуновы?

— Отец милостивый, верой-правдой служить буду!

— Гляди, холоп! — пригрозил Шуйский. Повернулся к двери, позвал: — Демьян!

В клеть заглянул крупный мужик в тулупе и волчьем треухе.

— Выведи за ворота да коня верни...

На рассвете явился Дмитрий Иванович к жене в опочивальню, присел на край кровати:

— Ляпуновы к Михайле в Александровскую слободу холопа слали с посулами, на трон подбивают.

Екатерина приподнялась на локте, блеснула очами:

— Ну?

— Будто отказал Михайло.

— Седни не захотел — завтра сам к власти царской потянется. А я, свет мой, князь Дмитрий, тебя государем зрить желаю...

В государевой малой хоромине, что служила и кабинетом и библиотекой, Василий с глазу на глаз беседовал с братом Дмитрием.

Сухо и тепло в хоромине. Свет сквозь заморские стекольца окон льётся на писанные маслом картины. Вдоль стен — полки с книгами в кожаных переплётах, с серебряными застёжками. Под отделанными тёсом лавками рундуки со свитками, рукописями. У царского кресла с высокой резной спинкой и такими же подлокотниками — шкура огромного белого медведя. Распластался крутолобый, лапы большущие, костистые, а клыкастая пасть оскаленная, хищная.

Князь Дмитрий говорит, а сам в глаза царственному брату заглядывает:

— Прокопка с Захаром на твою, государь, царскую власть посягают и племянника нашего, Михаилу, подбивают к тому.

Шуйский затряс плешивой головой, затянул слезливо:

— Чего Ляпуновым и дворянству рязанскому от меня надобно, уж я ли их милостью своей обходил?

— Вели, государь, взять Ляпуновых в сыскную избу, на дыбе покаются.

Василий отстранился от Дмитрия, заморгал подслеповато:

— Упаси бог! Ляпуновых тронешь — дворянство разворошишь. А там и недовольство Михаилы вызовешь, а у него в Александровской слободе экая силища! Ты, Дмитрий, с ляпуновского холопа глаз не спускай: он у Ляпуновых твои очи и уши. Не доведи господь в набат ударят. — Перекрестился истово: — Племянничек-то все волчонком мнился, а ныне вона как заматерел... — Поманил Дмитрия крючковатым пальцем, зашептал: — Погоди, выждем, авось Михайло сам голову сломит...

Разговор на иное перекинулся. Дмитрий вздохнул:

— Разор вокруг, ра-зор!

— Что вокруг! — отмахнулся Василий. — За государевыми хлопотами свою вотчину запустил.

— Воистину, братец-государь, вотчины наши, князей Шуйских, того и гляди в пустошь обратятся, поля травой поросли, а холопы в бегах.

— Шубный промысел захирел, — согласился Василий. — Скоры нет, дворня бездельничает. Ну, даст бог, стихнет смута, будут и холопы.

Высоким, глухим тыном огородился князь Василий Васильевич Голицын. Ночами стучат в колотушки сторожа из голицынских холопов, обходя хозяйское подворье, отпугивая лихих людей. В голодные лета их развелось во множестве. Вестимо, голод на всё толкает, забываются, рушатся заповеди Господни: «Не укради», «Не убий»... А у Василия Васильевича амбары и клети хлебом и иным добром полны. Голицыну голод не страшен, его иное заботит. Шатко сидит на троне Шуйский. Ляпуновы спят и видят на царстве Скопина-Шуйского, но он, Голицын, себя государем зрит. Сладка царская власть даже в думах. Ему бы, Голицыну, престол российский держать, глядишь, и смуты такой не случилось. С чего случилось, где начало? После смерти первого самозванца, Лжедимитрия, князь Григорий Петрович Шаховской Путивль и Северскую Украину на Шуйского поднял, а потом Болотников целую крестьянскую войну повёл, Москву потрясал, холопов поднял на господ... Тут и второй Лжедимитрий объявился, его король Жигмунд пригрел, шляхта за ним повалила... И выходит, от неприятия боярством Васьки Шуйского многому объяснение... Небось у него, Голицына, столь недругов, как у Василия, нет...

Василий Васильевич накинул на плечи кафтан, подошёл к оконцу. Через чистую слюду сочился лунный свет, мягко разливался по опочивальне. Залаяли псы, метнулись к воротам. Голицын вздохнул: время неспокойное. И зачем Ваську царём избрали?

В «прелестном» письме к Голицыну Ружинский сулил ему милости царя Димитрия, когда тот вступит в Москву. То письмо Голицын оставил без ответа. Воистину, он, Василий Васильевич, усердствовал Гришке Отрепьеву, но за тем Лжедимитрием экая силища стояла, все московские воеводы изменили Годунову, даже Пётр Басманов, любимец Бориса, и то переметнулся, лучшим другом самозванца стал. А вот второй самозванец дальше Тушина не двинулся...