Взгляд на жизнь с другой стороны

Это я еще хорошо устроился, потому что фабрика была дэжавю из Казани – валяльно-войлочное производство. Те же голые люди в резиновых фартуках и сапогах, выныривающие из клубов пара. «Показать бы детворе, как трудились при царе». Запись в трудовой книжке сделала сердобольная начальница отдела кадров, мы все там получили стаж работы на вредном производстве. Кроме стажа я получил зарплату и несколько килограммов ярко белой австралийской тонкорунной шерсти на свитер и т. п. Пряжу делала вручную бабушка Васька Трубачева, бывшего на агрегате моим сменщиком. Это было в Москве, последующие практики проходили на Украине. В Ровно и в Луцке.

Первый путь в Ровно был для меня ужасен. В поезде я сходил в туалет по малой нужде и, в результате этого нехитрого действия, получил целую гамму физических и нравственных мук. Физической составляющей была жгучая боль в самом чувствительном месте тела, а с нравственной было сложнее. Во-первых, это сейчас гонорея лечится одной таблеткой антибиотика, а тогда это была проблема. Во-вторых, совершенно неоднозначен был источник этой дряни (на самом деле, источником была та самая учительница со свадьбы). Одним словом, все пьянствовали и веселились, а я скрытно страдал.

После первого же трудового дня на фабрике, я взял больничный, верней меня упекли в больницу на Зеленую улицу. Приемная венеролога в диспансере напоминала кабинет следователя Гестапо или НКВД. Скромная молодая женщина, вдруг изменилась в лице, когда я сообщил причину прихода, наставила мне в глаза сильную настольную лампу и начала орать:

– Где? С кем? Отвечать, когда спрашивают!

– Что про всех говорить?

– Называть всех! Говори быстро!

После того, как я назвал вымышленное имя, она как-то сразу успокоилась и выписала мне направление в стационар (шкирно-вэнэричный). Может, это было и не совсем так, но что-то в этом духе. Процесс излечения дурной болезни выглядел тоже, как исправительная мера. Мне сделали не меньше двадцати уколов пенициллина через каждые три часа, в том числе и ночью. Задница стала сплошным синяком с обеих сторон, но я, всё же, благодарен судьбе за это приключение. Нигде я не смог бы так узнать подспудную, скрытую от непосвященных жизнь города, как в этой не совсем приличной лечебнице.

Соседом по койке у меня был очень талантливый художник. При мне он цветными мелками сделал портрет желтушного деда из нашей палаты.

Этот художник дома жил редко, он всё время лечился то в психушке от алкоголизма, то здесь, на Зеленой от венерических букетов. Обе руки и горло у него были изрезаны бритвой при попытках суицида. Он показывал мне альбомы со своими работами, где большинство составляли зарисовки его видений в белой горячке, но сейчас он был трезвым, спокойным и милым человеком. Портрет деда был изумительно хорош, точен и очень правдив, но в нем было столько неизбывной тоски и отвращения к этой жизни, что я понял – он никогда не станет членом союза художников и вряд ли доживет до естественной кончины.

В соседней палате обитали расконвоированные на время болезни местные блатные. Знакомство тоже пригодилось позже для решения одной проблемы.

Тут лечил грибок на ногах один украинский националист, очень сожалевший о неправильной, с его точки зрения, национальной политике Гитлера. Мы, говорит, их встречали с хлебом-солью, с цветами, а они… Меня он называл москалем и старался при мне говорить только на «ридной мове». Однажды, он объявил, что устал тут с нами и пойдет погулять «на виздух». Я до этого нарочно не употреблял при нем украинские слова, но тут не выдержал и говорю:

– Я так разумию, що «виздух» на мови – «повитр». Чи ни?

Сначала народ задискутировал, но потом до всех дошла комичность ситуации, что москаль учит националиста, как правильно говорить по-украински. Блатные потом его так и звали «Виздух».

– Ей, Виздух, тебя на процедуры зовут.

Институтские ребята приходили меня проведать. Почти каждый день мы с ними играли в карты во дворике больницы под тенистыми деревцами Зеленой улицы. На территории росли огромные деревья с грецкими орехами, шелковица и каштаны.

Луцк, древний славянский город, понравился мне гораздо меньше, чем Ровно, потому что я там был только зимой. Он мне показался каким-то голым.

В Ровно последний раз я приехал тоже зимой и почему-то в поезде я ехал один. То есть буквально в купе никого не было до самой ночи, пока я не заснул. Я почему-то не люблю нижних полок и спал на верхней. Проснулся на рассвете от какого-то мрачного предчувствия или нервной обстановки что ли. Взглянул вниз. Там за столиком сидел совершенно незнакомый мне человек, видно подсевший ночью. Он строго посмотрел на меня и заговорил так, будто мы еще с вечера с ним о чем-то договаривались:

– Ну и сколько же можно спать?

– А что?

– Як що? Горилка стынэ.

– Да я вроде… мне еще на работу…

– Никаких вроде и никаких работ. Даю тебе на всё про всё три минуты. На работу ему… Усим працюваты трэба…