Взгляни на арлекинов!

Долгое время после ее возвращения из родильной палаты эхо ее страданий в темных коридорах моего сознания, с пугающими витражными окнами на каждом повороте (зрительное ощущение ее израненного устья) преследовали меня и лишали мужской силы. Когда же все во мне зарубцевалось и мое вожделение к ее бледным прелестям разгорелось вновь, его полнота и неистовство были изничтожены ее решительными, но по сути своей бессмысленными попытками восстановить между нами определенного рода любовную гармонию, ни на йоту не отступая от пуританских норм. Теперь она имела наглость — жалкую девичью наглость — настаивать на том, чтобы я обратился к психиатру (рекомендованному миссис Лэнгли), который помог бы мне научиться лелеять «умягчительные» мысли в моменты избыточного прилива крови. Я сказал, что ее приятельница — выродок, а она сама — дура, и между нами вышла ужаснейшая за все годы семейная ссора.

Близняшки с кремовыми ляжками давно уже вернулись со своими велосипедами на родные острова. Куда менее привлекательные девицы приходили теперь помогать по хозяйству. К концу 1945 года я практически перестал посещать жену в ее холодной спальне.

Как-то в середине мая 1946 года я отправился в Нью-Йорк (пятичасовая поездка по железной дороге) на обед с издателем, который предложил более выгодные условия, чем славный Лодж, для сборника моих рассказов «Изгнание с Майды». После приятной трапезы я шел в Публичную библиотеку в солнечной дымке обыкновенного дня, и по обыкновенному волшебству синхронизации она, Долли фон Борг, теперь двадцатичетырехлетняя, как раз сбегала по тем самым ступеням, по которым я взбирался ей навстречу, толстый знаменитый писатель во всей красе своих без малого пятидесяти лет. Если не считать отблеска седины в роскошной русой гриве, которую я начал отращивать для своих парижских выступлений свыше десяти лет тому назад, не думаю, что я мог так уж перемениться, чтобы у нее появилось основание сказать (с чего она и начала), что она бы ни за что меня не узнала, если бы ей так не полюбился портрет задумчивости на обороте «Истинной». Я-то сразу узнал ее, поскольку никогда не терял из виду ее образа, от случая к случаю подправляя его — в последний раз я внес исправления, когда ее бабка в ответ на рождественские поздравления моей жены в 1939 году прислала нам из Лондона карточку размером с почтовую открытку, на которой была гололягая девочка-подросток с пушистым веером и накладными ресницами, снятая во время какого-то школьного спектакля, — ну просто «шик и блеск». За две минуты, что были у нас на той лестнице (она двумя руками прижимала к груди книгу, а я стоял на ступень ниже, поставив правую ногу на следующую ступень, ее ступень, и похлопывал себя по колену перчаткой — жест, главным образом присущий тенорам) — за эти две минуты мы успели обменяться массой ординарных сведений.

Она теперь изучает историю театра в Колумбийском университете Нью-Йорка. Родители и их родители (старики Степановы) торчат в Лондоне. У меня есть ребенок, верно? Эти туфли, что на мне, очень даже. Студенты называют мои лекции «потрясными». Счастлив ли я?

Я покачал головой. Когда и где я могу увидеть ее?

Она втрескалась в меня давным-давно, о да, еще когда я гипнотизировал ее у себя на коленях, изображая нежного дядюшку Вожделенова и сбиваясь на каждой второй реплике, а теперь, значит, снова-здорово, и она положительно намерена с этим что-то сделать.

Занятный у нее лексикон. Суммируем. Миражи мотелей в глазке подставки для ручек. Есть ли у нее автомобиль?

Ну, это довольно неожиданно (смеясь). Она могла бы, возможно, одолжить на время его старый седан, хотя идея ему (указывая на плюгавого юнца, ожидавшего ее на тротуаре) вряд ли понравится. Он только что купил совершенно восхитительный «Гуммер», чтобы всюду разъезжать с ней.

Не могла бы она сказать мне, когда же мы сможем увидеться? Пожалуйста.

Она прочитала все мои романы, по крайней мере все английские. Ее русский совсем улетучился!

К черту мои романы! Когда?

Я должен ей дать подумать. Она могла бы зайти ко мне в конце семестра. Терри Тодд (теперь меривший лестницу глазами, готовясь к восхождению) недолгое время был моим студентом; получил «весьма посредственно» с минусом за первую свою работу и бросил Квирн.

Я сказал, что предаю забвению всех посредственностей до скончанья времен. А это ее «в конце семестра» может отклониться в минусовую вечность. Я попросил ее быть поточнее.

Она даст мне знать. Она позвонит на будущей неделе. Нет, она не скажет мне свой номер. Полюбуйтесь-ка на этого паяца! — сказала она (юнец уже поднимался по лестнице). Парадиз — персидское слово[143]. Это вышло совсем по-персидски вот так встретиться снова. Она могла бы забежать ко мне в кабинет на пару минут, только чтобы поболтать о прошлом. Она знает, как занят — «А, Терри: это писатель, тот самый, который написал „Смарагд и пандору“»[144].