Взгляни на арлекинов!

К половине шестого, в буйстве приватного торжества, я уплел большую часть черной икры и выпил все шампанское из дружелюбного холодильника нашего бунгало в саду гандорского «Палас Отеля». Выйдя к тебе на веранду, я сказал, что хотел бы, чтобы следующий час ты посвятила внимательному чтению…

«Я все читаю внимательно…»

«…этой пачки из тридцати карточек „Ардиса“». После чего, полагал я, ты могла бы встретить меня где-нибудь на моем обратном пути после вечерней прогулки: как всегда — к фонтану на spartitraffico (десять минут), а оттуда — к границе пиниевой плантации (еще десять минут). Я оставил тебя откинувшейся в шезлонге, солнце проецировало на пол аметистовые ромбы верандовых окон и испещряло полосами твои обнаженные голени и подъем скрещенных ног (палец на правой ноге время от времени подергивался в некой таинственной связи с ритмом усвоения текста или переходами в нем). Несколько минут спустя ты поймешь (как до тебя поняла одна лишь Айрис, другие не были орлицами), что я хотел тебе открыть прежде, чем ты согласишься стать моей женой.

«Будь, пожалуйста, осторожен, переходя улицу», — сказала ты, не поднимая глаз, но затем все же взглянула на меня и нежно изобразила губами поцелуй, после чего вновь вернулась к «Ардису».

Ух ты, слегка качает! Неужто в самом деле то был я, князь Вадим Блонский, сумевший в 1815 году перепить пушкинского ментора Каверина? В золотистом свете целой кварты выпитого все деревья в отельном парке казались араукариями. Я поздравил себя с безупречностью своей уловки, хотя не мог бы точно сказать, относится ли она к записанным на пленку шалостям моей третьей жены или к раскрытию особенностей моего недуга при помощи этого субъекта в книге? Понемногу от мягкого ароматного воздуха хмель начал улетучиваться: мои подошвы уверенней соприкасались с гравием и песком, глиной и камнем. Я начал сознавать, что отправился на прогулку в сафьяновых шлепанцах и продранной, линялой холщовой паре, имея, парадоксальным образом, в одном нагрудном кармане свой паспорт, а в другом — пачку швейцарских банкнот. Местным жителям Гандино, или Гандоры, или как там назывался этот городок[216], было известно лицо автора «Un regno sul mare», или «Ein Königreich an der See», или «Un Royaume au Bord de la Mer», так что с моей стороны и впрямь было бы довольно глупо приготовить читателю и подсказку и повод для толков, если бы меня в самом деле переехал автомобиль.

В ту же минуту меня охватили такой восторг, такая отрада, что, проходя мимо уличного кафе, расположенного сразу перед площадью, я поймал себя на мысли, что неплохо бы закрепить игристые пузырьки, все еще поднимавшиеся во мне, рюмочкой чего-нибудь еще; но я заколебался и только бесстрастно прошествовал мимо, помня, как деликатно и в то же время твердо ты порицала и самое невинное бражничанье.

Одна из улиц, исходящая на запад от разделительного островка, пересекала Corso Orsini и сразу же после этого, как бы совершив изнурительный подвиг, вырождалась в немощеную, пыльную, старую дорогу со следами злаковых порослей по обе стороны, но без тротуара.

Теперь я мог бы сказать то, к выражению чего не испытывал побуждения долгие годы, а именно: мое счастие было совершенным. Я шел и мысленно читал те карточки вместе с тобой, в твоем ритме: твой прозрачный указательный палец на моем шероховатом, шелушащемся виске, а мой морщинистый палец — на твоей бирюзовой височной венке. Я поглаживал фацеты Блэквингового карандаша, который ты нежно вращала в пальцах, я чувствовал на своих поднятых коленях старую, пятидесятилетнюю закрытую шахматную доску, подарок Никифора Старова (время не пощадило большую часть фигур в их устланном сукном ящике из красного дерева), которую ты вместо подставки упирала в свою юбку с узором из ирисов. Мои глаза двигались в согласии с твоими, мой карандаш вместе с твоим в сомнении ставил робкий маленький крестик на узких полях против солецизма, которого я не мог разглядеть сквозь слезы пространства. Счастливые слезы, ослепительные, бесстыдно счастливые слезы!

Кретин-мотоциклист в защитных очках, который, как я полагал, меня заметил и должен был притормозить, чтобы позволить мне мирно перейти через Corso Orsini, так неуклюже вывернул в сторону, чтобы не убить меня, что после унизительных виляний его занесло и развернуло на некотором отдалении лицом ко мне. Я не обратил никакого внимания на рев его ненависти и продолжил степенный моцион в западном направлении, идя теперь в переменившихся окрестностях, мною уже упомянутых. Почти деревенская старая дорога тянулась между скромных вилл, каждая в собственном гнездышке из высоких цветов и раскидистых деревьев. Прямоугольный кусок картона, прикрепленный к одной из западных калиток, извещал по-немецки: «Комнаты»; на противоположной стороне щит с итальянской надписью «Продается» опирался о старую пинию. Вновь слева от меня некая более искушенная хозяйка предлагала «Обеданья» по-английски. До зеленой аллеи pineta было все еще довольно далеко.