Взгляни на дом свой

Позднее из лагеря под Уманью отец был перемещён в колонне, пешим порядком, без пищи, без воды, то изнывая от жары, то коченея от холода, на станцию, потом в товарных вагонах в кандалах несколько дней везли на место заточения, в «Шталаг 326» (Stalag-326 VI-K или Stalag Kriegsgefangenen Mannschatsstammlager), Германия, Форелькруг-Зенне Штукенброк. Про этот лагерь я буду ещё долго помнить, отец почти ничего не рассказывал, но мне стало известно, что когда пленных привезли в землю Северный Рейн-Вестфалия, рядом с городком Штукенброк, то выгнали всех в чистое поле и заставили рыть землянки, потому что лагерные бараки ещё не были построены. Эта земля была более щедра, чем глина Умани, в ней пленные находили червей и ели их, чтобы утолить голод. Там им пришлось работать на угольных шахтах под окрики и избиения конвойными, несколько лет, пока шла война. Отец рассказывал, что носили они деревянные башмаки, колодки, что иногда немки приходили к изгороди с хлебом и давали им. Когда 4 апреля 1945 года их освободили американские войска, открыв ворота, все пленные, исхудалые, немощные, вышли в ближайший городок и стали забирать продукты из лавок, консервы, шнапс и другую пищу, а потом возвращались в свои бараки, ведь это был их единственный дом. К вечеру некоторые умерли от водянки, почки и печень не выдержали обилия пищи после нескольких лет голода. Через три дня пришли советские войска, всех загнали обратно в лагерь и постепенно вывезли бывших пленных на проверку. Сейчас этого лагеря нет, но осталось кладбище на его месте, на котором покоятся больше 60 тысяч советских солдат и офицеров, умерших в «Шталаге 326».

Домой на Урал он вернулся в декабре 1945-го из спецлагеря НКВД «Борисенко» во Франкфурте-на-Одере, где проходил «фильтрацию» и дал подписку о неразглашении Уманьской трагедии. Долгое время после окончания войны его не звали на торжественные собрания в честь Победы. Я помню, что только в начале 60-х годов он получил первую памятную медаль за победу над Германией, для него это было огромное счастье. Всю свою послевоенную жизнь он работал в Нижне-Сергинской школе № 2 учителем географии, военного дела и физкультуры, не восстановился в партии, вырастил с матерью, тоже учительницей, троих сыновей и умер от инфаркта, прожив семьдесят лет. На вопросы о войне ничего не отвечал, но словно тени падали на его лицо. Теперь я понимаю, что это были тени Уманьской ямы, призраки неволи и вечное присутствие страха и боли, долгое ожидание смерти, которая была всегда рядом.

Тени эти преследуют и меня, ведь я сын своего отца, я всегда знал, что что-то со мной не в порядке, что-то прячется неявленное внутри моей памяти. Думаю, это было то, от чего берёг меня мой отец, не рассказывая нам все ужасы, которые настигли его во время войны, — что ворошить былое, угли ещё тлеют под золой. Видимо, это всё передаётся с кровью. Вот я, уже рождённый после войны, через семь лет после возвращения отца, всё продолжаю нести эту страшную ношу памяти, ношу своего отца через его поле, хотя руки мои, вздернутые к небу, пусты, я только немного сутулюсь, как будто что-то висит у меня за спиной. А на левом предплечье проявились синие цифры 128479, номер военнопленного Тишкова Александра Ивановича.

Леонтий поднял один из камней и увидел дождевых червей, они вздрогнули от света и поторопились скрыться в мягкой чёрной земле, но мальчик схватил одного и ловко вытянул на поверхность. Через полчаса он собрал целую жестяную банку червей, вышел на окраину огорода, открыл калитку и спустился к пруду. Здесь, на кромке берега, он сделал из песка небольшую площадку, утоптал её, из глины построил заборчик, который быстро затвердел на солнце. Справа в углу из палочек возвёл сторожевую башню с крышей из щепок. Потом высыпал червей в утрамбованный песок. Черви расползлись по периметру площадки. Они не могли спрятаться в землю, если один из них пытался перелезть через преграду, то Леонтий сбрасывал его палочкой внутрь огороженного пространства. Это был «концлагерь» для червей, здесь они должны томиться и умереть. Полуденное солнце грело вовсю, черви сворачивались, соединяясь в кубки, потом тихо ползли вдоль ограды и замирали, высушенные жарой. Мальчик собрал их в банку и выбросил в пруд. Они медленно тонули, белые, неживые, как верёвки, падая на илистое дно, пропадая из виду. Леонтий растоптал площадку, разломал вышку, сровнял с землёй остатки своего «концлагеря», сел на мягкую прибрежную траву и долго смотрел на тёмную воду, которая то становилась зелёной, то синей, то вдруг серебрилась от порыва ветра. Что-то заскрежетало, ухнуло за плотиной, из красной заводской трубы пошёл чёрный дым, рваная тень набежала на воду, на маленького мальчика, одиноко сидящего на берегу, потом побежала дальше, на Изволок, за Дунай, в сторону Атига.