Взгляните на картины

И стоит лишь присмотреться к «Мастерской», как становится ясно, насколько обманчиво утверждение, что искусство Курбе – творение руки, глаза и аппетита. Французские критики любят повторять, что он пишет так же, как яблоня приносит урожай. Что за ерунда! Даже самый беглый разбор показывает, что «Мастерская» – произведение могучего интеллекта.

Возьмите хотя бы центральную группу. Курбе изобразил себя почти в профиль с горизонтально вытянутой рукой, подчеркнув свою жреческую неподвижность несколькими соединенными друг с другом прямоугольниками, так что он кажется неким постоянным элементом в центре текучего людского потока, который его окружает. Более того, он – элемент пластический, рельеф из Персеполиса, и чувство вневременной пластичности еще усиливает обнаженная модель, тоже изображенная в профиль, чей великолепный силуэт служит прекрасным контрастом строгой геометрии стула и холста. Это вовсе не плод, выросший на яблоне, а результат строгой приверженности традициям искусства.

Курбе. Мастерская художника. Деталь с изображением охотника

Даже его противники признавали, что Курбе извлек немалую пользу из изучения старых мастеров. Он говорил, что первой картиной, ставшей для него откровением, был «Ночной дозор», и действительно, это редкий пример великого полотна, написанного с тем же аппетитом ко всем проявлениям жизни, отличающегося той же неизысканностью, что и полотно Курбе. Он продолжал копировать Рембрандта в течение всей жизни. Но главным источником вдохновения для него стала испанская живопись, с которой он познакомился в галерее Луи-Филиппа. Женщина с шалью на его картине словно сошла с полотен севильских мастеров, а загадочная фигура сразу за холстом – один из терпящих муки святых Риберы. Вся огромная комната наполнена отголосками творений Веласкеса: это и охотник с собаками, и нищие, и само ощущение пространства, которое отсылает и к «Менинам», и к «Пряхам». Но поскольку Курбе никогда не бывал в Испании и знал эти шедевры только по гравюрам, его тональность гораздо теплее и ближе к Рибере, чей луврский «Хромоножка» оказал решающее влияние на французскую живопись XIX века. Холодная отстраненность Веласкеса привела бы Курбе в смятение.

Кругозор Курбе вовсе не ограничивался премудростями художества. «Мастерская» была создана между эпохами Бальзака и Флобера и представляется мостом, соединившим эти миры – бальзаковский слева и флоберовский справа. Это подтверждает весьма заносчивое заявление Курбе, что он, единственный из своих современников, сумел посредством живописи самобытно выразить общество того времени. На своем месте в Лувре «Мастерская» представляется последним актом великой драмы французской истории, которая начинается «Клятвой Горациев» Давида, самым ранним манифестом революции, продолжается наполеоновскими авантюрами барона Гро и доходит до кульминации в полотне Жерико «Плот „Медузы“». Эпоха героических деяний закончилась, но властная рука Курбе выводит героев из тени, и мы понимаем, почему Франция до сих пор властвует в интеллектуальной жизни.

Гюстав Курбе (1819–1877). Мастерская художника. Холст, масло. 3,61 × 5,98 м

Создана и подписана в 1855 году, продана из мастерской художника двадцать шесть лет спустя, в декабре 1881-го. Вошла в коллекцию Гаро и Десфоссеса, в 1920-м была приобретена для Лувра.

Боттичелли «Рождество»

Боттичелли. Рождество. Ок. 1500

Картины, изображающие Рождество, часто замечательно подходят для воспроизведения на новогодней открытке. Не таково «Рождество» Боттичелли. Оно – хроника духовной борьбы, пути паломника, наполненного памятью о страдании.

Земля исчерчена энергичными диагоналями. Тропинки изгибаются яростными зигзагами среди скальных стен, их порыв лишь слегка сдержан тремя фигурами на переднем плане («человеки, к коим благоволение»[68], о чем сообщают их трепещущие на ветру свитки), принимаемыми в объятия ангелами. Каждая пара фигур образует угловатую композицию, направление которой спорит с узором земной поверхности. Трещины и складки на скале по сторонам от входа в пещеру – словно копья подступающей армии. Все это создает впечатление угрожающей остроты, напоминает замысловатый механизм, грозящий причинить боль не подчинившему его своей воле. Самое решительное острие устремлено в бровь Девы Марии.

Но над крышей навеса ритм меняется. Тревожная угловатость внезапно заканчивается, хотя благодаря мягкой бахроме деревьев эта смена не кажется чрезмерно резкой, и в сияющем зимнем небе, покрытом золотым куполом, является хоровод ангелов столь светлых, столь свободных в своем экстатическом танце – столь далеких от раздоров мира смертных, – что, увиденные раз, они остаются перед мысленным взором идеальным воплощением небесного блаженства.