Взять живым!

Пролеткин растерялся, видя, что его поступок не одобряют и другие разведчики. В свое оправдание сказал:

– К вечеру от этого замка останется куча битого кирпича, даже не найдешь, где твои часы были.

– То в бою! Там неизбежно, – ворчал Иван. – А так нечего безобразничать.

На красной кирпичной стене замка ровными готическими буквами было написано: «Слабая русская крепость Севастополь держался 250 дней против непобедимой германской армии. Кёнигсберг – лучшая крепость Европы – не будет взят никогда!»

К разведчикам подошел неведомо откуда взявшийся старик, сухой и скрюченный, с грустными глазами, в густой сетке морщин. Кланяясь и приседая, он боязливо стал говорить:

– Господа руски зольдатен, пожалуйста, нет гранаты, не стреляйт уф это подвал. – Он показывал на низкие полуокна, выходившие на тротуар. – Там нихт немецки зольдатен, там есть майне фрау, мой жина, мой бедни больной Гертруда.

– Не бойтесь! Мирных жителей мы не трогаем, – сказал Ромашкин.

– Я, я, – вздохнул старик и посмотрел на часы, которые остановил Пролеткин.

– На всякий случай повесьте над окном белый флаг, вон как те, – посоветовал Ромашкин, указывая на простыни, свисающие из окон в глубине дымной улицы.

– О, я! Я хотель такой флаг, но боялся офицерен унд зольдатен эсэс. Он бросайт гранатен, где есть такой бели флаг.

– Откуда вы знаете русский язык?

– Я был руски плен, Первый мировой война. Их бин зольдатен оф кайзер.

– Во, братцы, исторический «язык», – весело сказал Пролеткин.

Ромашкин подумал: «Может, его Колокольцев ловил? Он же был „охотником” в ту войну. Но мало ли тогда было „языков” и разведчиков! У старика надо бы узнать что-нибудь более полезное».

– Скажите, нет ли в замок подземных ходов? Каких-нибудь каналов, речек под стенами?

– О, найн! Найн! Дер Кенигсен-палас есть отшен крепкий, отшен крепкий оборона. – Немец помолчал. Потом, окинув солдат посветлевшим взглядом, сказал, тыча желтым скрюченным пальцем в сторону красных стен. – В это дверь…

– Ворота, – подсказал Саша.

– О, я! Данке шен. В это ворота ехал генералиссимо Сувороф – он бил генерал-губернатор Остен Пруссия.

Увидев, какое впечатление произвели его слова, еще более радушно сообщил:

– Это ворота ходил Наполеон Бонапарт нах Москау!

– А назад пробежал мимо этих ворот, – вставил неугомонный Саша.

Разведчики засмеялись, а старик, не понимая причины смеха, настаивал:

– Нет мимо – прямо здесь марширен!

Поскольку старик больше не сообщал никаких исторических сведений, Ромашкин спросил:

– Кто выехал из этих ворот двадцать второго июня сорок первого года?

Старик обреченно покачал головой.

– О, майн готт! Это нельзя было делать. Правильно сказаль мудри канцлер Бисмарк – нельзя делать война с Россия. Тот день отсюда ехал ин машинен фельдмаршал Риттер фон Лееб.

– Данке шен, – поблагодарил Ромашкин, давая понять, что у них больше нет времени для разговора.

Старик ушел, качая головой и тихо бормоча: «Майн готт, майн готт».

Над разведчиками волна за волной прошли самолеты и сбросили бомбы на замок. Вздрогнула и затряслась земля. Красная кирпичная пыль и черный дым поднялись выше зубчатых башен. Взвод самоходных пушек бил в одно и то же место, чтобы сделать проломы. Но стены были четырехметровой толщины, а попасть «снарядом в снаряд» было не так-то просто.

Через несколько часов весь замок, как больной оспой, был изрыт глубокими кавернами. Стены и несколько башен обвалились внутрь двора, над которым клубился дым и взметнулись языки огня. Кто мог уцелеть там после такого ужасного обстрела и непрерывной бомбежки? Был дан сигнал атаки, и полки пошли на последний штурм. Но замок прусских королей, оказывается, был еще жив. Яростный огонь, красные и белые вспышки пулеметов, орудий и фаустов брызгали из всех щелей, амбразур и трещин. Площадь покрылась телами бойцов в серых шинелях, в выгоревших ватниках, в полушубках, в плащ-палатках и грязных, когда-то белых маскировочных костюмах. Эти бойцы не дожили до конца войны всего несколько дней.

Первый штурм замка был отбит.

Бомбардировка и артиллерийский обстрел возобновились. А к вечеру Ромашкин уже ходил внутри замка. Солдаты, взявшие его, сидели здесь же во дворе, заваленном обломками стен, черпали ложками из котелков борщ и кашу, запивали еду винами, извлеченными из погребов, дымили трофейными сигаретами.

День девятого апреля уходил в историю. Последние выстрелы слышались со стороны кёнигсбергского зоопарка. Оттуда шли колонны пленных в обвисшей грязной форме, с мрачными лицами, испачканными сажей.

Пленные боязливо уступали дорогу, когда им навстречу попадались измученные группы людей в полосатой одежде узников. Это были освобожденные из лагерей, тюрем, подземных заводов – поляки, французы, голландцы, англичане, югославы, румыны, греки, итальянцы. Они шли весело, поднимали вверх сжатые кулаки, кричали нашим бойцам:

– Рот фронт!

– Спасибо!

Чернявый, со впалыми щеками француз, в полосатой робе, но уже в берете, вышел вперед и, блестя счастливыми глазами, обратился к Ромашкину, протягивая какую-то бумагу:

– Тоуварищ, передайте это для ваше командование, для ваше правительство!