Взять живым!

– А ничем и не кончилось, – солидно ответил Иван. – Мы с Груней душа в душу и по сей день. Вы, конечно, считаете, что у людей всегда сперва любовь появляется, потом они женятся. А вот у нас с Груней по-своему: сперва женились, а потом любовь располыхалась… Я ведь и фашиста почему в первом своем поиске удавил? Все от этой самой любви. Подумал, как фашисты над нашими бабами измываются, и не стерпел. От таких дум мне и теперь не убить фашиста тяжелее, чем убить.

Иван окинул всех быстрым взглядом. Разведчики не смеялись. Обращаясь к Ромашкину, сказал:

– Конец не конец, а вроде бы точку какую в той истории я, товарищ лейтенант, все же поставил. Вышел через неделю после свадьбы рыбки наловить: Груня ухи захотела. А на реке меня этот прыщ, сам-шестой, встречает. Кроме него самого, ребята все здоровые, убить не убьют, а покалечить могут. Уточняю обстановку: «Не бить ли меня собрались?» «Догадливый», – сипит Петька. «А за что? Не за девку ведь спор. Груня – законная моя жена». Вижу, смутил их, замялись. «Правильно, жена, – говорит Петька, – а у кого ты увел ее?» Да тут Назар, конюх, дал Петьке под зад, он аж в кусты полетел. Поднялся и вопит: «Меня же за мое угощение обижаете!» «Ты сам обидел нас, Петро, – сказал Назар. – На худое дело смутил: законного мужа разве бьют? Ставь еще две литры и пригласи Ивана, а не то самому фонарей подвесим». И что бы вы думали? Выставил Петька водку. За мир, значит. Одна маманя моя в обиде осталась: до дома не дотянул, без нее по дороге женился.

– Дуже гарно все зробилось! – воскликнул Богдан Шовкопляс. – Ты, Иван, сам великий, и душа у тэбэ большая. А вот за мэнэ ни одна дивчина замуж выходить не хотела.

Разведчики недоверчиво поглядели на Шовколяса: парень чернобровый, белозубый, глаза веселые. Правда, нижняя челюсть немного вперед выдается и нос чуть набок. Но это замечаешь, лишь приглядевшись, а так всем хорош – крепкий, рослый.

– Так я тильки теперь на справного чоловика похож став, – пояснил Богдан. – А був никудышний. Лежал колодой на печи, ревматизма мэни расколола ще хлопчиком, в десять рокив. По хате ковыляю, а шоб яку работу зробити или на игрище с хлопцами – ни-ни. Долежал до семнадцати рокив. В школы до седьмого классу доучился – учителя и на печи не забывали. Стал я почти жених, да кто за меня пойдет? Кому потрибна такая колода?

– Как же тебя в армию взяли? – удивился Королевич.

– Погодь, Костя, не забегай наперед… Ходили до мэнэ с уроками разни девчатки. И была среди них одна красавица, Галей ее звали. Така гарна, що очи ризало. А в самой ей очи – что твое море или там стратосфера. Звезды в них горят, як у той самой стратосферы.

Богдан разволновался, щеки у него порозовели, в глазах вроде бы тоже засверкали звезды.

– Я больной, больной, а красоту понимал. Дивлюсь на Галю, знаю – не для мэнэ вона, но ничего зробить не можу. Вона ще по вулице иде, а у мэнэ сердце аж в присядки пляшет… Женихи за Галей гужом, один краше другого: Харитон – бригадир, орденоносец, Михайло – тракторист, весь в куделях, як Пушкин, и даже учитель из школы, культурный, при галстучке, а голову потерял. И вдруг та Галю сама кидается на колени перед моей постелью, положила голову мэни на плечо, плаче и причитае: «Не можу я быть счастлива, коли ты всю жизнь маяться будешь. Зачем нас в школе учили? Или неправду умный человек сказал: не милости мы должны ждать у природы, а сами зробити себе счастливо життя! Я тэбэ выкохаю!» Як сказала она мэни такое, усе у мэнэ перевернулось. Уси тормоза, уси прокладки в суставах расслабились, кровь забегала там, куда раньше ей ходу не было! И свадьба у нас, Иван, тоже была необычная. Я не хотел свадьбы. «Погодь, – говорю, – проверь себя, Галю». А она: «Нет! Пусть будет свадьба, пусть люди бачут!» Сами понимаете, яко веселье, когда жених сиднем сидит, а невеста-раскрасавица вокруг него одна пляшет. Гости слезы тайком утирали. А моя Галю, знай, пляшет та песни спивае!

Богдан помолчал, вздохнул.

– После свадьбы она мэнэ в сад под яблони цветущие стала выводить. Где там выводить – выносила на руках своих. И все со смехом, с шутками. В хате – патефон, радио. Картинки из журнала «Огонек» на стенах наклеены, такие веселы, ярки картинки – цветы, море, птицы, корабли, леса. Вот так без докторов и выкохала мэнэ Галя. Ходить я начал, потом бегать, плавать. На комбайнера выучился, и все село любовалось нами. Я с поля иду, а Галя дождать не может, навстречу бежит. Будто чуяла – короткое наше счастье, будто знала наперед, что разлучит нас война…

На том и оборвал Шовкопляс свой рассказ о себе и о своей Гале.

В блиндаже было тепло, от печки шел домовитый запах сохнущей одежды. Воркуя, закипал чайник, но вдали потрескивали приглушенные бревенчатым накатом пулеметные очереди.

– Кто еще, братцы, расскажет о свадьбе-женитьбе? – спросил Лузгин. – Может быть, Костя?

Королевич залился стыдливым румянцем, прикрыл ресницами голубые глаза.

– Я не женат…

– Но деваха-то есть?

Костя молчал. Казаков, выручая Королевича, попытался втянуть в разговор Голощапова: