Взятие Крутоторска

Оказывается, не просто цыган, каких видала Тайка, когда эти шумные люди останавливались табором около Казацкого Мыса, и ходили говорливые цыганки по деревням, предлагая погадать, выпрашивая куриные яйца, маслице, сметанку и деньги:

– Не пожалей копеечку для деток.

Про деда Кузьму говорили, что он от табора отбился, построил мельницу на реке Субботихе и зерно молол, запорошив свои чёрные патлы мучной пылью. Вот он, говорят, тоже плясал так плясал. И вот внук – Пашка в деда, быстроглазый и смуглый пошёл, видать, в него, и у Тайки чёрные глаза, наверное, от мельника Кузьмы.

Тайка рассматривала принесённых отцом чёрных, как головёшки, тетеревов с широкими красными бровями. Перо отливало синевой. Красивые. Она, присев на корточки перед скамейкой, гладила птичьи пёрышки:

– Хорошие. Летали, – и вдруг недовольно скривив дрожащие губёшки, кричала отцу. – Зачем ты их убил? Они ведь живые были, летали, никому не мешали.

Отец хмурился:

– Отойди, много ты понимаешь.

Один раз отец её на охоту брал. Сказал, что надо матери белку на воротник, не кошку же пускать. Белку или куницу стрелять без собаки несподручно, надо с собой второго человека – колотушечника, который бы по ёлке стучал дубиной. Тогда белка объявится. Но, видно, слабый колотушечник был из Тайки или белки ушли, ничего они не принесли тогда из лесу. Но отец потом взял собаку и куницу подстрелил матери на воротник.

Гордилась мама Валя таким воротником.

Нравилась Тайке пахотная весна, когда отец брал в колхозе лошадь и заезжал в огород, а потом под плуг всей семьёй садили картошку. Солнце сияет. Теплынь. Усталый, садился отец прямо на дернину.

– Рюмку принеси, – говорил он матери.

Мать шла и несла маленький гранёный стаканчик.

– Столько я не пью, – артачился отец.

– Дак ты ведь расплетёшься, – остерегала его мать.

– Разговорчики в строю, – прикрикивал отец.

Приходилось матери гранёный стакан нести.

– Вот это вспашка, – говорил удовлетворённо отец, принимая вслед за стаканом ломоть хлеба с куском солёного сала.

Когда уводили после пахоты мерина на конный двор, то усадил отец всю свою троицу детишек на его круп. Ух, какая высота! Стало Тайке всё широко-далеко видать с лошади. Она будто сразу выросла. Ленка притихла от страха и восторга, а Гришка петухом запел. Так и ехали вдоль всей деревни.

За бабушкиным огородом овражек, а в нём маленькая запруда. В этом прудике живут забавные юркие головастики с тоненькими хвостиками. Если опустить ладошку в воду, они подплывут и начнут тыкаться в палец.

В сенокос бабушка, возвращаясь с лугов, принесла как-то Тайке завёрнутые в листья подорожника соты бурого шмелиного мёда, а дедушка доставал из берестяного бурака тюричок крупной спелой-преспелой земляники. Хотелось им побаловать внучку.

Однажды поутру пришлёпала Тайка вместе с Ленкой и Гришунькой к бабушке Анюте, а у той стол весь в чашках да бутылках, и сидит за ним весёлая, нарядная и красивая гостья в городской кофте. Оказывается, приехала из города Ухта мамина сестра Лёля, младшая бабкина дочь.

– Крестницы мои, – обрадовалась Лёля и по целой шоколадине Тайке с Ленкой и Гришке в гостинец дала. А на шоколадине девчонка в платочке по имени Алёнка. И завёрнута эта шоколадина в серебряную бумагу, которая фольгой называется. Долго берегла Тайка картинку «Алёнка» и серебряную шуршащую фольгу. Это была самая ценная обёртка среди тех, какие удалось скопить Тайке. А там у неё были конфетные обёртки: «Ласточка», «Гусиные лапки», «Три медведя», «Яблочко», «Кис-кис». Целое богатство!

Шумно и весело стало в бабкином доме с приездом Лёли. По пути с фермы забегала мама Валя. Они с Лёлей наглядеться друг на друга не могли. Сёстры ведь. За столом пели песни. И Тайка пела с ними. В одну душу, по словам бабушки Анюты, лились голоса. А когда заводили патефон и плясали, то Тайка тоже отплясывала босячищем. Дома ведь у бабушки пол крашеный, гладкий.

– Почто ты, Лёль, замуж-то не выходишь? – выспрашивала сестру Валя. – Всё ведь у тебя на месте, куды с добром.

– Да, почто, Лёлюшка, семью не заведёшь, – подхватывала расспросы бабушка Анюта, – красивая, молодая, кровь с молоком, а безмужняя.

Лёля беспечно отвечала песней:

– Хороша я, хороша, да плохо одета, никто замуж не берёт девушку за это.

– Скажешь «плохо одета», да у нас сроду не бывало эдаких-то нарядов, как у тебя, – не соглашалась мама Валя.

– Не в одёже дело. Видно, у мужиков в Ухте глаза на затылке, красоту не видят, доброту не понимают, – не одобряла бабушка Анюта ухтинских кавалеров.

– Неуж даже завалящих нету? – не успокаивалась мама Валя.

– Да зачем мне завалящий-то? Пригреешь пьяницу, потом весь век мучайся с ним, – сердилась Лёля. – Мне бы вот дочку завести, эдакую же, как твоя Тайка. Я бы её как куколку одела.

– Забирай любую, хоть Тайку, хоть Ленку, – беспечно махала рукой мать. – У меня девок пруд пруди, а мы с Пашей ещё состряпаем. Чего мелочиться-то, – и гладила себя по круглившемуся животу. – Вон ещё какая-то Тайка скоро на волю запросится.