Взлетная полоса

Кулешов никогда не спешил отвечать на такие вопросы. Это было не в его правилах -- слишком открыто высказывать готовность или, наоборот, прямо расписываться в беспомощности. В разговоре с начальством, а имея дело с Ачкасовым, он об этом не забывал никогда, предпочитал выражать свои чувства умеренно.

-- Работа может оказаться очень интересной, -- ответил он в своей обычной манере.

-- И сейчас уже она крайне важна. Пойми меня правильно, в самом лучшем смысле она может стать твоей лебединой песней.

-- Я неожиданно тоже почему-то об этом подумал, -- признался Кулешов.

-- Почему неожиданно? Разве мы с тобой вечны?

-- На этот счет не заблуждаюсь. Знаю, в новый век сам не войду. Разве на коляске ввезут. Но пока еще силы есть.

-- Н-да: Время быстро пролетело! -- задумался Ачкасов. -- А впрочем, я вот всю жизнь спешил, часы экономил, считал минуты. И всю жизнь садился, если так можно выразиться, на отходящие поезда. Спешил, а за жизнью не успевал. Теперь думаю: может, один-другой пропустить надо было?

-- И что было бы? -- пытливо взглянул на Ачкасова Кулешов.

-- Пропустил -- и стал бы жить в другом темпе. Перестал бы следить за временем.

-- Пустое, Владимир Георгиевич, -- простодушно ответил Кулешов, подумав про себя: "Я-то этот маршальский поезд не пропущу. Такие предложения не часто бывают". -- Не только от вас это зависело. Да и долго ли вы с вашим характером в том, другом, темпе прожили бы?

-- Не знаю:

Машина уже подъезжала к высокому зданию, в котором работал Ачкасов, и Кулешов решил заговорить о делах практических и насущных.

-- Я думаю, через месяц-другой закончим схему нового образца "Совы". Споткнулись, честно говоря, на четвертом узле:

Ачкасов ничего не ответил. Он как будто не слышал, о чем ему говорил Кулешов. Александра Петровича это несколько удивило и насторожило. Все лето Ачкасов торопил его, прямо-таки подстегивал. А теперь вдруг словно воды в рот набрал.

Машина остановилась возле подъезда с массивными дубовыми дверями. Кулешов и Ачкасов вылезли на тротуар.

-- Как только найдем оптимальное решение четвертого узла, я сообщу, -пообещал Кулешов.

-- Хорошо, -- протянул ему руку Ачкасов. -- Мы обговорим это еще сто раз.

Сказал и ушел. А Кулешов пересел в свою машину и закурил. Такое поведение Ачкасова его не только насторожило, но и озадачило. Он-то рассчитывал, что Ачкасов, как всегда, проявит к "Сове" должное внимание, возможно, даже поинтересуется какими-нибудь подробностями. Тогда и будет самое время рассказать ему о том, какое смелое новаторство предложил Руденко: Но Ачкасов стал словно непробиваемым. Вместо обычных вопросов он вдруг почему-то разговорился сам, разоткровенничался, чего раньше никогда с ним не бывало. А может, лишь его самого вызывал на откровенность? А может, снова проснулось в нем меценатство и он опять решил устроить что-нибудь вроде того, что однажды уже устроил на обсуждении результатов испытания "Совы"? Но нет, вроде бы этого быть не должно. Все поправки к проекту согласованы. И новый образец будет выполнен строго по заданным нормам. "Ладно. Чего я так разволновался? Мало ли что у него на $ch%? Время, возраст -- не вода. Стороной, как камень, никого не обтекут. Да и сколько над ним тоже всяких инстанций! Пройдет неделя- другая -- и станет ясно, что за чем кроется, -- решил в конце концов Кулешов. И, уже поднимаясь к себе в кабинет, подумал о предстоящей новой работе. И хотя он еще не знал, как к ней приступиться, одно было ему уже совершенно ясно: что бы там ни разработали и ни предложили специалисты ВВС, за ним, за его КБ, должно остаться последнее слово. Ачкасов мог оказаться провидцем: может, и впрямь этой работе суждено стать его лебединой песней:

Глава 28

Кольцову нравились учения. Он даже любил их. Как и все, выматывался на учениях, недосыпал; если они проводились зимой -- мерз, если летом -обливался в раскаленной стальной коробке ручьями пота. Но какой бы напряженной ни складывалась на учениях обстановка, как бы круто и быстро ни разворачивались события, он всегда оставался бодр душой, в любой ситуации мог найти для себя что-то новое, интересное. Он любил учения потому, что в поле куда чаще, чем в казарме, действовал самостоятельно. Там он не только принимал решения, но и сам претворял их в жизнь. Его инициатива на учениях чаще, чем обычно, находила поддержку. И еще он любил учения за то, что на маршах, при выполнении боевых задач, когда неожиданно и резко менялась обстановка, когда экипажам приходилось напрягать все свои силы и нередко выручать друг друга из сложных ситуаций, у людей необычайно обострялось чувство ответственности за порученное им дело, а сами они преображались до неузнаваемости, раскрывая лучшие качества своих характеров, ярко и устремленно проявляя способности. В такие минуты и Кольцов испытывал необычайный прилив энергии, забывал все свои неурядицы и сомнения.