Взлетная полоса

«Почему Юлий скрывает, что мы с ним давно в разладе? — недоуменно думала она. — Неужели понял, что все случилось из-за Модеста Яковлевича, и решил не убирать перед ним преграды?»

— Вы знаете, я, кажется, озябла… Не угостите чашечкой чая? — как-то не свойственно ей жеманно заявила она.

— Чай? — он рассеянно смотрел на нее. — Ах, да, да! Сейчас что-нибудь придумаем!

Он чиркнул спичкой, зажег спиртовку и поставил на нее чайник.

— Вы на охоту? — подумав, опросила она то, что и так было видно. Но о чем-то надо же было говорить!

— Я?.. Ну да… ну да… — Шубин, не глядя, продолжал укладывать в мешок припасы: пачки табаку, хлеб, пакеты. Из одного посыпался колотый сахар.

— А где же ваша собака?

— Собака? А отдал… друзьям, — машинально ответил он.

— Как — отдали? Как же можно на охоту без собаки? — искренне удивилась она.

— Как-нибудь обойдусь, Ольга Павловна! Старенькая она уж, ей по снегу тяжело будет! — все так же машинально отвечал он.

Она уже начала сердиться: как клещами тащи из него каждое слово! Какой-то он невнимательный и даже, похоже, раздосадованный чем-то.

Снизу вылез мастеровой.

— Стоит? — быстро спросил Шубин.

— Стоит, язви его в душу! — сердито сказал тот. Они присели и стали смотреть в окно. Она тоже подошла к окну. Ей было интересно узнать, за кем они так внимательно наблюдают. У фонарного столба на снегу топтался какой-то пожилой господин в длинном, до пят, пальто. Он похлопывал по бокам руками, пританцовывал.

— Его Щеголем прозвали, — сказал мастеровой. — А пляшет не от холода — он всегда ботинки узкие носит, по моде. Его в первый раз еще на Обуховке заприметили.

— А кто это? — спросила она с интересом.

— Да так… Сосед наш один… — остро глянул на нее мастеровой. — Пора бы вам, Модест Яковлевич.

— А можно, я вас провожу? Вы с какого вокзала уезжаете? — заторопилась она.

Шубин глянул на нее как-то странно, хотел что-то сказать, но мастеровой опередил его, засмеялся неестественно.

— Проводите, проводите его, барышня!..

Он взял мешок, лыжи и палки, прихватил зачем-то ружье и треух Шубина, утащил все вниз и тотчас позвал:

— Яковлич! Помоги мне тут…

— Вы… чай пейте. И вообще, будьте как дома! Хорошо? — кивнул Шубин и тоже спустился вниз.

Засвистел тоненько, закипев, чайник. Она вскочила, сняла шубку и капор, зажгла в уже темнеющей комнате газовые рожки, разгладила на столе льняную скатерть, нашла чашки и блюдца, заварной чайничек, сахарницу. Все это аккуратно поставила на стол. Из чайной коробки вытряхнула щепотку чаю и стала заваривать его не сразу, а по частям, как учил отец.

Ей очень хотелось, чтобы Модест Яковлевич оценил, как она готовит чаепитие — экономно и красиво. В камине дрова догорели, и она так же старательно разожгла его вновь, подкормив огонь мелкой щепой. Пригревшись, она размечталась о том, что, пока будут пить чай, она Шубину ничего не скажет, а скажет все на вокзале, когда он уже сядет в вагон. И поезд тронется. Вот тогда она возьмет и крикнет: «Я люблю вас!» А может быть, кричать не придется? Ведь наверняка они поедут до вокзала вместе. Будут рядом. Неужели он сам не поймет?

— Попила чай, барышня? — мастеровой выглядывал с лестницы, смотрел с интересом.

Она встрепенулась.

— А где же Модест Яковлевич? — спросила она.

— Ушел, — безразлично сказал он.

— Как это — ушел? И не сказал ничего?.. Не простился?

Слезы накипали, и она чувствовала такую отчаянную обиду, что не могла говорить.

— Привет передавал, — сказал, помолчав, мастеровой. Как она оказалась на улице, она не могла потом вспомнить. Бежала изо всех сил, спотыкаясь и всхлипывая…

* * *

Через неделю приехал отец. Рявкнул прямо от порога:

— Лялька, ко мне!

Не снимая шубы, сел, приготовился слушать:

— Ну, рассказывай, рассказывай. Против кого злоумышляешь?

— Ты болен, папа? — растерялась она.

— Я-то здоров! — заметил он. — А вот что с тобой? Ты что, в политику ударилась? Вроде ничего подобного за тобой раньше не замечалось!

— О чем ты?!

— Ты что у Модеста Яковлевича в мастерской делаешь? Бомбы начиняешь? Красные знамена шьешь? Или русских буржуа в памфлетах изобличаешь?

— Я… я его люблю, папа, — вырвалось у нее отчаянно и жалко.

— Ну, тогда еще не все потеряно, — помолчав, облегченно усмехнулся он. — Тогда это еще ничего. За это на каторгу не упекают! Это можно. Любя! Тем более что ты своего Шубина еще лет сто не уводишь!

— Как это — не увижу?..

Вот тут-то отец испугался по-настоящему. Она начала громко хохотать. Это была истерика. Отец шлепнул ее по щеке, отпоил валерьянкой и положил в постель. И, когда она наплакалась всласть, сказал, держа ее похолодевшие руки в своих теплых и мягких ладонях: