Взлетная полоса

Томилин больше ни о чем не спрашивал…

* * *

Отец отворил дверь и стоял перед Юлием закутанный в платки и шали, нахлобучив меховую шапку на лысину. Неожиданному появлению сына не удивился, устало буркнул:

— Ну, наконец-то…

В квартире, чтобы не уходило тепло, были плотно задернуты окна. Через гостиную сложными коленами в камин выходила труба «буржуйки», на ней сипел чайник, пахло лекарствами. А на диване, свернувшись клубочком, как зверек, под одеялами и томилинской шубой лежала Ляля. Кого-кого, но только не Лялю ожидал он увидеть в своем доме. Ошеломленный и обрадованный, шагнул к дивану, взял ее за руку. Она подняла голову, открыла глаза, безразлично взглянула на него, не узнавая, и снова опустилась на подушки. Он что-то бормотал растерянно и радостно, но она не отвечала.

— Не застуди ее, Юлий, — сказал отец. — Я ее очень берегу.

Глуховато покашливая, он рассказал, что сам ходил опознавать тело доктора Голубовского в морге. Он лежал на мраморной плите, прикрытый грязной простыней с кровавыми пятнами. Остренькая бородка его нелепо торчала, как седая сосулька.

— Ляля пришла сюда. Больше ей идти было не к кому. С ней вдвоем мы и хоронили ее отца, — завершил свой рассказ Томилин-старший.

Юлий, склонясь, положил на пылающий лоб Ляли ладонь, говорил весело какие-то немыслимые глупости. И был даже рад, что открыть ей правду о Шубине он не может ввиду ее состояния.

Но и потом, когда это уже можно было бы сказать, после долгих и мучительных размышлений он решил этого не делать. Дело было даже не в его невольной вине перед Шубиным, а в том, что он, Томилин, уже понимал, что он для Голубовской никто. Как это ни больно, но их связывало только одно — Модест Яковлевич. И он хотел укрепить эту ниточку, чтобы связь не оборвалась совсем…

* * *

Потом его, Юлия, взяли служить в Красную Армию. Его управление перемещалось вслед за правительственными учреждениями из Питера в Москву, и он увез Лялю в столицу, там взял на себя все заботы о ней: поместил в военный лазарет в Сокольниках; когда она начала выздоравливать, перевез из лазарета в свой маленький, уютный номер гостиницы «Славянский базар», определил на службу «пишбарышней». Номер разгородил ширмой, приносил в мешке скудный паек, на керосинке варили горох или чечевицу.

Отец с сыном ехать отказался — решил доживать свой век в родном гнезде. На письма сына отвечал редко. По всему чувствовалось, что старика что-то угнетает, но Юлий не мог его навестить — из своих бесконечных поездок он появлялся дома редко и неожиданно и так же неожиданно исчезал. Ляля его почти не замечала и очень редко перекидывалась одной-двумя малозначащими фразами.

Когда однажды он с радостью сообщил ей о получении новой квартиры на Садово-Триумфальной, она искренне удивилась:

— А при чем тут я?

Бледнея и запинаясь, он стал объяснять, что понимает ее увлеченность Шубиным, но это может пройти. Он, Томилин, готов вернуться к их первым дням, когда все было просто и понятно.

— Господи, боже мой! О чем ты? — сказала она устало. И, подумав, добавила, что, пожалуй, ей уже пора добираться до Петрограда. Шубина ждать ей нужно именно там…

Он испугался, что она и впрямь уедет. Сказал примирительно:

— Это будет большой ошибкой! Если Модест жив, он обязательно придет к нам. Он не сможет жить без авиации.

Ты не бросай меня — будем ждать его вместе. В карусели гражданской войны всякое может случиться. Я запрошу авиаотряды… Может быть, где-нибудь его след сыщется.

Он так и не решился рассказать ей о своей последней встрече с Модестом…

* * *

Только потом, спустя годы, она запоздало поняла, что Томилин и здесь рассчитал точно. Она могла постоянно быть в поле его зрения, быть рядом с ним только из-за Модеста Яковлевича.

* * *

На работе Томилин четко разграничил дистанцию, был с нею на «вы» — и видел, что это ее радовало. Сначала часто, потом все реже, но так, словно был обязан, докладывал ей, будто боялся обвинения в корысти, о том, что делает, чтобы разыскать Шубина. И по ответам, по бумагам, которые приходили на его имя, она видела — он старается, ищет. Потом ответов стало значительно меньше. Но ответы были одни: «не числился», «не значился».

Как-то вечером, взяв купальник, Ляля спустилась по травяному откосу к берегу Москвы-реки. Сотрудники КБ здесь устроили кабинку и мостки для купания: близко и удобно. Томилин был уже здесь, сидел в купальном халате, читал книгу.

Он ей кивнул. Она переоделась в кабинке, спустилась в парную воду, поплавала всласть. Когда вышла, по воде гулко зашлепали весла. Узкая гоночная лодка быстро скользила мимо. В лодке откидывались в такт крепкие загорелые девчонки в красных косыночках, белых майках. Это уже были новые люди, не знающие, что такое горе, уверенные в неизбежном своем счастье и радостные.

«Они уверены в своем завтрашнем дне. Их жизнь будет лучше», — подумала Ольга и пристально посмотрела им вслед. Потом подошла к Томилину, села рядом и сказала:

— Почему больше никто не отвечает?

Он пожал плечами:

— Может быть, нет смысла. Разве ты этого еще не поняла, Ляля?

— Ты считаешь, что его… нет? Совсем нет?