Взлетная полоса

Вечерами из Селезней по плотине через пруд редкой цепочкой тянулся народ: дети, люди средних лет и почти старики. В бывший дом заводчика Мальцева они входила по привычке робко. Они еще хорошо помнили, как их сюда и до порога не пускали. Долго мялись у входа, вытирали обувку в сенцах, осторожно шагали по затертой дорожке, стараясь не ступить на темные, узорные паркетины. Кое-кто приносил под мышкой по полену. Большие комнаты протапливались плохо, поэтому многие не раздевались.

В бывшей верхней зале висела классная доска. Мужики и бабы, деликатно покашливая, усаживались за столы, с ожиданием поглядывали на высокие двери. Маняша тоже смирненько сидела с бумагой и карандашом.

Теткин всегда входил шумно и стремительно, словно очень спешил, и, покашляв, брал в руки мелок, подходил к доске и начинал урок.

— Вчера мы остановились на значении подлежащего! Сегодня проанализируем смысл сказуемого!

В классе было темновато, коптили две семилинейные керосиновые лампы. Теткин садился у доски на стул и, отводя глаза, терпеливо ждал, когда под скрип перьев в неумелых руках спишут с доски очередное слово.

Если бы Маняша сказала Теткину, что в Селезнях его считают «шибко гордым», тот бы искренне изумился. Потому что сам он своих великовозрастных учеников, если честно, побаивался. Ему казалось, что никто здесь не принимает его по молодости всерьез. И он всегда с некоторым удивлением отмечал, как покорны ему люди, которые подчас годились ему в отцы.

Если случался лунный вечер, Теткин выводил своих учеников на крышу, раздвигал створки чердачного окна и вытаскивал тяжелый медный телескоп на треноге. Телескоп местные власти выпросили в уезде для борьбы с религией, но до Теткина им никто не пользовался.

Он направлял его на луну и приглашал:

— А теперь прошу вас взглянуть на космический хаос, окружающий нашу планету.

Бабы, конфузливо хихикая, заглядывали в окуляр, ахали:

— Глянь-глянь, месяц-то рябой, как наша Акулина!

— А там вроде человечки ходют! Такие, как мы…

— А звездыньки, звездыньки и не белые вовсе… А зелененькие, синенькие… Прямо хрусталёк!

Мужики покуривали в глубине чердака, дышали паром. Распахнув полушубки, к телескопу шагали с каменными испуганными лицами, но оттащить их было гораздо труднее, чем баб.

Когда после обозрения небес спускались в класс, Теткин деловито осведомлялся:

— Теперь, граждане, вы убедились, что фактически бога нет?

— А чего есть?

— Материалистическая формула, выведенная в Германии великим ученым Эйнштейном, нам прямо указывает на то, что энергия равна массе, умноженной на скорость света в квадрате! Это победа сил разума над темными силами невежества, товарищи! И места для бога в этой формуле нет! — торопясь, кроша мелок, быстро писал он на доске.

Селезневцы недоверчиво покашливали, боясь обидеть Теткина своими возражениями: немцы, они что хочешь выдумают.

Безграмотность селезневцы ликвидировали с охотой, но когда Теткин, разгораясь, начинал вслух мечтать, как в недалеком будущем перевернется вся жизнь в Нижних Селезнях, какой здесь развернется мощный самолетостроительный завод и как с плеса поднимутся в небо прекрасные самолеты, в классе послышались вздохи и смешки: в будущий завод здесь никто всерьез не верил. Правда, кое-кто вспоминал, что прошлым летом почти месяц возились на фабрике приезжие инженеры из Москвы. Ходили с треногой и полосатыми планками, тоже все измеряли и подсчитывали. Но потом они бесследно исчезли, и на воротах вновь появился замок.

Местные девицы ликвидацию безграмотности начали с огоньком. На занятия приходили как на праздник: нафуфыренные, принаряженные и садились на передние ряды, поближе к Теткину. Впереди всех постоянно оказывалась Настька Шерстобитова. Приходила раньше всех, садилась в пустом классе за первый стол и замирала, как подбитая птица, глядя в угол круглыми серыми глазами. Кофтенка по ветхости на ней сквозила, юбка, аккуратно заштопанная, плотно облегала фигурку. Несмотря на холода, ходила Настька по снегу в аккуратных лапоточках и подвертках из домотканого сукна. Когда откидывала бабушкину черную шаль, на плечо вываливалась тугая ухоженная коса ржаного цвета. И бровки у нее были тоже ржаные.

Весь урок она на Теткина не смотрела, когда он ее спрашивал, опускала глаза и бормотала что-то невнятное. Виноватая, дрожащими пальцами теребила шалевые кисти и упорно молчала. Теткин терялся, остальные понимающе хихикали. Нехитрую девичью тайну знали уже все Селезни.

Маняша жалела Настю: живет тяжело, мать с бабкой еле сводят концы с концами, но Теткину ничего говорить не стала. Раз сам слепой — тут глаза не промоешь. Чего других учить, когда у самой в душе муть? Кто она, наконец, Щепкину? Жена, друг или так, полупустое приложение? Даже не поинтересовался, хочет она из Севастополя уезжать или нет. Приказал, как отрезал: «За мной!» Когда-нибудь приглядится повнимательнее и скажет: «Пошла вон!» И — что сделаешь? — придется уйти.

Последнее время замкнулся, как сундук на все замки. А на людях говорливый. Она как-то подошла, тронула за плечо. Глядит как черт из форточки, морщится: