Взломанное будущее

Свод поведенческих норм в голове не может научить нас той моральной гибкости, которая позволяет людям быть собой и продолжать развиваться… во что-нибудь. Ещё мы не способны подозревать, гнобить и ненавидеть то, что отличается от нас. А без этого человеком не стать и моральной гибкости в себе не воспитать.

– Как же так…

Алису я понимаю. И почему она расстроена, и как долго она не захочет придумывать ничего нового. Наверное, ещё много лет она проведёт, занимаясь какой-нибудь механической работой. Понемногу привыкнет к глумливым взглядам коллег, а потом этот провал забудется. Пройдёт ещё время – и всё наладится, пойдёт как заведено. Покатится.

Я понимаю, что ей хотелось совсем не этого!

Но того, чего ей хотелось, андроиды просто не сумеют. Я бы мог сказать, что и не хочу очеловечиваться, но я ведь «жестянка», у меня нет желаний.

Есть способность оценивать перспективы. Они нулевые.

Но я всё-таки делаю ещё одну попытку:

– Если бы главным для людей была любовь – нам бы простили неспособность её испытывать. С любовью простили бы. А неумение ненавидеть – не простят.

Она смотрит на меня несчастными серыми глазами. В её взгляде – обида, укор и, разумеется, злость.

Я могу узнавать эти чувства, любые чувства, но ничего не могу испытать сам. Ничего.

Поэтому мне не обидно и не больно. Мне никак. Снова собирать смартфоны на заводе ничуть не хуже, чем придумывать слоганы для компании, которая производит помидорные соусы.

Корпус синий, корпус красный.

Зато я понимаю разницу между соусом из помидоров и пропагандистскими листовками. Я думаю, её понимают все, кроме разностороннего, ко всему приспособленного человека, венца природы.

Даже, наверное, помидоры.

Николай Немытов Опека

У неё ничего не осталось,

У неё в кошельке три рубля.
Моя бабушка курит трубку,
Трубку курит бабушка моя.

Гарик Сукачёв

Бах!

Даже Катька на экране ай-винджа вздрагивает, меняется в лице. Только что она сидела у трюмо в воздушном пеньюаре, закинув ногу на ногу и ничуть не смущаясь меня, а тут испуганно закрылась халатиком, сжалась в комок, глаза по пять копеек.

– Что это было?

Мне кажется или её татуажные губки побледнели?

Мнительная она. Ох, брошу я её…

– Сейчас, – встаю с кресла, движением пальца отправляю окно с Катькой на оконное стекло.

– Подожди минутку, – прошу Катьку, а сам выхожу на балкон как раз в тот момент, когда бабушка Софья старательно разравнивает гибкий планшет о колено. На столике мокрое пятно с лапками и крылышками.

– Бабуль…

– А шо такое, Юрык? – Она невинно пожимает плечами. – В доме мух нам не надо. Ани тусуются чорти де. Может, даже по помойкам, а потом юзают моё пирожноё. Ну, скажи мне, старухе: тебе нравится, шо грязная скотина юзает твоё пирожноё?

– Не бить же её планшетом, – спорить бесполезно, но замечание сделать надо, показать своё недовольство. – Я с человеком разговариваю. Очень важный разговор, и тут – БАХ!

– Ой!

– Я тоже говорю: ой!

– Ой, какой там важный человек! Юрык, я с тебя ору: Катька – важный человек? Да она тебе уже достала, как осенняя муха.

Хочу возмутиться ещё больше, возразить, разозлиться, в конце концов. Вот откуда баба Софья всё знает? Взламывает почту? Подключается к лику – личному каналу? Ну не взломала же она Клаву – наш домашний пеком?

Пока я собирался силами, баба Софья прикусила длинный мундштук трубки, пыхнула дымом, раскуривая её.

– Не заморачивайся так сильно, Юрык.

– Чёрт! Бабуля!..

– Га?

Невыносимо! Возвращаюсь в комнату, тупо смотрю на закрытое окно на оконном стекле, в котором минуту назад кокетничала Катька. Зелёным: «АБОНЕНТ ОТКЛЮЧИЛСЯ». Машинально поднимаю руку, чтобы вызвать её, но возникает надпись красным: «АБОНЕНТ НЕДОСТУПЕН».

Слышала? Слышала, конечно. Будет теперь дуться или делать вид, что дуется. Я должен был вступиться за неё, но не вступился… Я такой… Я сякой… Всякая ерунда. Хороший повод разбежаться на все коннекты. Даже почувствовал себя свободней, как-то на душе легче стало.

– Юрык! Юрасик!

Вот когда «Юрык» – ещё ладно. Но когда «Юрасик»… Этого не надо!

С суровым видом возвращаюсь на балкон, сажусь в кресло напротив и скрещиваю руки на груди.

Молчим. В небе урчат роторники – кто моет окна на высоте, кто курьером носится с бандеролями; проносятся автоптеры – люди спешат по своим делам; высоко в небе проплывает белая пухлая «тарелка» термоплана. На тополе щеглы радостно суетятся, ставят на крыло потомство. А я такой суровый-суровый и бабуле не улыбаюсь.

– Катьки-шматьки, – серые глаза внимательно изучают моё каменное – надеюсь – лицо. – Ты сегодня занимался, олух Царя Небесного? Одыный экзамен какому лузеру сдавать?

– Что вы слова коверкаете, бабуля? – пыхчу я. – Единый экзамен. Единый! – уже молчу про лузера.

– Я давно стара и пакоцана в красивых когда-то местах – мне можна, – она пыхнула дымком. – От мать придёт – я ей стукну.

– И отцу стукните…

– И отцу.

– Ага! И дяде Лёше!