Взорванная тишина. Иду наперехват. Трое суток норд-оста. И сегодня стреляют.

— Я не поджигала! — с вызовом ответила она.

Меня кинуло в жар от ее слов.

— Да? — сказал я как можно спокойнее, боясь спугнуть минутную доверчивость. — А от чего он загорелся?

— От газеты.

— От какой газеты?

— От «Пионерской правды». Я хотела пещеру поглядеть…

— Какую пещеру?

— А у камня.

— У камня? Ниша такая за кустами?

— Вы в нее лазили?! — почему-то с испугом воскликнула она.

— Куда там лезть? Она ж неглубокая.

— Да-а, неглубокая. Там дыра такая сбоку, конца не видно.

— И ты туда лазила?

— Не, не лазила. Хотела посмотреть, а газета упала и траву зажгла. Я испугалась и убежала.

Ну вот, теперь все ясно. Так и знал, что это Волька набедокурила. Но, странное дело, я нисколько не сердился на нее. Надо же, такая она пронырливая! Настоящий волчонок…

Тут я увидел Таню с тетрадками, нырнувшую в свою калитку, и похлопал Вольку по плечу:

— Подожди меня здесь. Мы с тобой сходим посмотрим эту пещеру. Возьмем фонарь, хороший, пограничный, и посмотрим.

— Не, не надо.

— Почему?

— Сейчас не надо, — замялась она. — Потом.

— Почему потом?

— Так…

«Ну и Волька! — с неуместным восхищением думал я, направляясь к Таниной калитке. — Наши ребята узнают, по чьей милости сегодняшний недосып, они ей зададут. И так накопилось против нее, а теперь увидят на берегу — нарушила или не нарушила, — все равно задержат. На всякий случай. Чтобы опять чего не натворила».

Но мне не хотелось ее ругать. Она была моим пленным. Говорят, так было даже на фронте: солдат, взявший «языка», берег его пуще самого себя, даже гордился им.

— Вы? — удивилась Таня, увидев меня на пороге. — Проходите, раз уж п-пришли.

— Тань, — сказал я, чтобы только не молчать. — Как вы относитесь к сверхсрочникам?

— Хорошо. А чт-то?

— В мае мне домой. Может, остаться?

— Серьезный вопрос, — улыбнулась она, как мне показалось, насмешливо. И вдруг спросила: — А вам не п-попадет? За то, что ко мне зашли.

— Что вы, наоборот…

— Как это «наоб-борот»?

— Ну… — смутился я. — Меня на весь вечер отпустили.

— За что начальник к вам п-подобрел? Прежде ведь не отпускал.

— Все течет, все меняется. — Я пытался кинуться в стихию привычного трепа, но прежней легкости не получалось, на душе была какая-то тяжесть, словно я проштрафился и жду последствий.

— Ладно, разберемся, — многозначительно сказала Таня. — Давайте пока чай пить.

Я всегда говорил, что Таня — умница. Вот ведь взяла и выручила, пошла на кухню. Но мне тут же стало нехорошо от мысли, что она все поняла и сама за чаем хочет вытянуть из меня жилы. Я ее пытаю, а она меня? И будущая семейная идиллия, которую я не раз рисовал в своем воображении, вдруг представилась мне совсем в другом свете. Это ж вся жизнь как в аквариуме. Она со своим умом все мои мысли будет наперед знать, не спрячешься.

«Ну, это мы еще увидим, кто кого!» Я встал и принялся осматриваться. Комната была как комната, только что не в меру чистая. Посредине стол, покрытый белой скатертью, как во всех домах поселка, стулья, расставленные с точностью до сантиметра. В углу — Танина кровать, не кровать — кроватка, и коврик над ней совсем детский — с зайчиками. На стене в белой рамке — цветная репродукция «Девятого вала» Айвазовского, ничуть не тревожного, кажущегося просто красивой деталью, дополняющей одним-единственным беспокоящим штришком больничную аккуратность этой комнаты. И больше ничего на стенах — ни зеркал, ни фотографий, на которые я так рассчитывал и с которых намеревался завести разговор о тетке Анне.

Я внимательно осмотрел книжные полки в расчете найти какой-нибудь альбом. Взял бы тогда, не спрашивая. Рассердится Таня, да уж поздно, альбом-то раскрыт. «А это что за пупсик? Ах, это вы и есть во младенчестве? Ай-яй, как похожи! А это и есть тетка Анна? А что там на обороте? Интересно, как писали в стародавние времена? А может, и письма ее сохранились? Любопытно бы взглянуть. Может, она об Иване Курылеве пишет? Ведь он как-никак история заставы…»

Так я представлял себе дальнейшее. Главное, не робеть — и все будет в порядке. Женщины на смелость не обижаются, они не любят нерешительных. Я и сам не знал, откуда взялась во мне эта аксиома, во всяком случае, не из своего опыта, но я в нее крепко верил.

Альбома я не нашел и к тому моменту, как вернулась Таня, не придумал никакой другой программы действий.

— Так что же вы хот-тели мне сказать? — Таня расставляла на скатерти чашечки, вазочки, всякие ненужные розе-точки и, не поднимая глаз, лукаво улыбалась.

— Чистенько у вас, — сказал я первое, что пришло в голову. — Как в санчасти.

— Это — комплимент? Не густо для вашей фантазии. Ну, так что же вы хот-тели сказать?

— Что я хотел?

— Про сверхсрочную.

— А… Да вот, не знаю, как быть.

— И вам не с кем посоветоваться? Бед-дненький.

Тут до меня дошло, что она надо мной просто насмехается. И чтобы разом усерьезнить разговор, нахмурился и сказал:

— Не «не с кем», а «ни с кем». Ни с кем не хочу советоваться. Кроме вас.