Читаем Взорвать Манхэттен полностью

Из вестибюля метро, заполненного шумами электричек и рекламными объявлениями по радио, он отзвонил бывшему агенту. Разговор, состоящий из туманных фраз и полунамеков, обнадежил: агент сообщил, что тусуется в прежней колоде, чувствуя себя в ней довольно вольготно. Встречу назначили на вечер, в проверенном месте.

Всерьез огорчало одно: коли Жуков попал под наблюдение, добыча могла в любую секунду оказаться в чужих цепких когтях. Отбивать ее из этих когтей было делом бессмысленным, но помочь добыче бежать, дабы та прямиком угодила в его, Укрепидзе, силки, представлялось вероятным. Хотя и крайне рискованным. С другой стороны, он действовал в рамках закона, выполнял возложенные на него обязанности, а потому - какие претензии, господа?

Вернувшись на службу, он первым делом ответил на запрос из американского посольства, пытающегося выяснить криминальное прошлое двух эмигрантов: сведений нет. Какого черта ему надрываться, выясняя хитросплетения судеб каких-то мазуриков? По учетам не проходят, значит, гуд бай! Криминальные наклонности, в чем Укрепидзе был бесповоротно уверен, выявляет сам факт эмиграции, основанный на мотивах, лежащих вне политических разногласий. Ибо в основе криминала - авантюризм натуры.

С мстительным удовольствием отпечатав казенную отписку, он отметил ее лиловой печатью в секретариате, и передал в папку на подпись начальству.

От начальника секретариата и смазливой девчонки, сидевшей за канцелярской стойкой, веяло вежливой неприязнью. Он хорошо знал ее природу, она касалась его национальности. Сколько бы он не прожил здесь, все равно был и будет чужим для этих славян. И дети его, выросшие среди них, будут такими же чужими. Их удел - частный бизнес. А должности в государственном управлении придется приобретать за взятки, чтобы затем взятки брать и раздавать во имя сохранения достигнутых позиций и для последующих выдвижений. А он их научит этому топорному в стратегии, но тончайшему в тактике искусству, гарантирующему выживание среди тупой, продажной номенклатуры, узурпировавшей власть над географической третью планеты.

Шагая обратно, в тягость забитого коллегами-операми кабинета, он подумал, что предстоящий день не терпит просрочек и отлагательств: необходимо предупредить Трофимова о возможной опасности со стороны ФСБ. Продумать вариант с переменой его жилища. Приобрести новые телефоны. Ибо, что касается шпионов, горят они, как правило, на связи. А может, Трофимов порекомендует его в ЦРУ, если с таковым действительно связан? Мог бы он, Укрепидзе, подписаться под этакое? Наверное, нет. И удержал бы его страх, а не мораль. По роду своей профессии он сталкивался с контрразведчиками, уяснив из общения с ними одну интересную истину: зачастую дилетанты идут в шпионы из меркантильных соображений, напрочь не сознавая последствий вербовки. Предложи им ограбить банк - с ужасом откажутся, - дескать, нет, поймают и посадят лет на восемь. А тут расстрельная статья, и все же идут на нее. К тому же банк грабят в течение пяти минут, а шпионаж - криминал ежедневный, ежечасный и пожизненный. Где выше степень риска? Впрочем, в шпионаже, как в медицине и в литературе, разбираются все… Да, от этой стези его удержало бы ее знание и страх. Но не более.

На миг он почувствовал себя преступником. И отступником. А потом в голове вяло и озлобленно мелькнуло:

«Да пошли они все!..»


Едва справляясь с дрожью в руках и ноющей болью в затылке, Питон чиркнул колесиком зажигалки. Серебряная ложечка пошла матовой патиной от лижущего ее огонька. Белый порошок, залитый водой из пипетки, медленно таял, превращаясь в тягучую золотистую патоку.

С трудом отыскав плоскую, как раздавленный червь, вену среди множества вспухлых от прежних уколов язв, он медленно ввел наркотик. Торжественная и властная волна, обрывая дыхание, прокатилась по всему телу, услужливо поглощая подступающее страдание ломки.

Потерянно тряся головой, он привстал с застеленного несвежим бельем дивана.

Предметы становились отчетливыми и рельефными, исчезали полутона, мир приобретал иные, пугающие своей насыщенностью краски, а зрение волшебную остроту. Казалось, еще миг, и он увидит сцепления молекул в воплощении каждой вещи.

Строго и упорядоченно потекли мысли. Его посетило ощущение какой-то великой спокойной мудрости, снизошедшей на него покуда неясным откровением.

И только треск телефона сломал и исковеркал гимн окутавшей его благодати. Звонила подручная шестерка. Новости были печальны: бригада, посланная им вчера вынуть должок с черных оружейников, похоже, была перебита. Два трупа, по крайней мере, обнаружены в машине, отправленной по надлежащему адресу, но найденной гаишниками на трассе. Куда-то подевался командовавший операцией Антифриз. Или его косяк, или тоже преставился на разборке.

- А что на хате? - свирепо вопросил Питон.

Шестерка залепетала нечто невразумительное, но смысл сказанного глава группировки уяснил: братва ожидает его указаний.

Перейти на страницу:

Похожие книги

12 великих трагедий
12 великих трагедий

Книга «12 великих трагедий» – уникальное издание, позволяющее ознакомиться с самыми знаковыми произведениями в истории мировой драматургии, вышедшими из-под пера выдающихся мастеров жанра.Многие пьесы, включенные в книгу, посвящены реальным историческим персонажам и событиям, однако они творчески переосмыслены и обогащены благодаря оригинальным авторским интерпретациям.Книга включает произведения, созданные со времен греческой античности до начала прошлого века, поэтому внимательные читатели не только насладятся сюжетом пьес, но и увидят основные этапы эволюции драматического и сценаристского искусства.

Александр Николаевич Островский , Иоганн Вольфганг фон Гёте , Оскар Уайльд , Педро Кальдерон , Фридрих Иоганн Кристоф Шиллер

Драматургия / Проза / Зарубежная классическая проза / Европейская старинная литература / Прочая старинная литература / Древние книги
Дети мои
Дети мои

"Дети мои" – новый роман Гузель Яхиной, самой яркой дебютантки в истории российской литературы новейшего времени, лауреата премий "Большая книга" и "Ясная Поляна" за бестселлер "Зулейха открывает глаза".Поволжье, 1920–1930-е годы. Якоб Бах – российский немец, учитель в колонии Гнаденталь. Он давно отвернулся от мира, растит единственную дочь Анче на уединенном хуторе и пишет волшебные сказки, которые чудесным и трагическим образом воплощаются в реальность."В первом романе, стремительно прославившемся и через год после дебюта жившем уже в тридцати переводах и на верху мировых литературных премий, Гузель Яхина швырнула нас в Сибирь и при этом показала татарщину в себе, и в России, и, можно сказать, во всех нас. А теперь она погружает читателя в холодную волжскую воду, в волглый мох и торф, в зыбь и слизь, в Этель−Булгу−Су, и ее «мысль народная», как Волга, глубока, и она прощупывает неметчину в себе, и в России, и, можно сказать, во всех нас. В сюжете вообще-то на первом плане любовь, смерть, и история, и политика, и война, и творчество…" Елена Костюкович

Гузель Шамилевна Яхина

Проза / Современная русская и зарубежная проза / Проза прочее