Взрослые и дети. #Многобукв

Другие горюют по вольнице 1990-х, когда массовая школа деградировала, но при этом на коленке и за копейки создавались прекрасные, живые и яркие школы, которые могли бы со временем развиться в бренды на века и стать образцом для других школ. Благодаря этому периоду у нас все еще есть надежда на будущее, на то, что здесь что-то может создаваться и строиться, на новые идеи и новые отношения. Очень многие из поколения 30—20-летних – все эти независимые наблюдатели, «оккупайцы», создатели волонтерских движений, авторы оригинальных бизнес-идей – выпускники как раз тех свободных и «с прибабахом» школ последнего двадцатилетия. А многие вообще самообразованцы, учились где угодно, но не в школе, и знают столько всего, что только диву даешься.

Сейчас есть еще остатки и того, и другого, выжившие и выстоявшие разными способами. Все идет к тому, что скоро не будет. Останется только «жи-ши» пишем с буквой И.

Честное слово, в этой ситуации вцепляться друг другу в глотку на тему «что именно мы потеряли» и «как бы мы хотели» довольно странно. Мы потеряли – теряем – и то, и другое. И как бы мы хотели, нас не спрашивают – никого из нас. Консенсус. Не о чем спорить.

Про Макаренко, или коллективное воспитание

4 мая 2010 г.

В советские времена Макаренко был для Системы вождь и учитель. Везде висели его портреты, цитаты, копировались какие-то атрибуты типа общего собрания, дежурств, флагов, горнов и пр. А я, надо сказать, в детстве очень любила «Педагогическую поэму», наизусть прямо знала. И когда все это «следование заветам Макаренко» в подшефном детском доме наблюдала, сильно ежилась, ибо это было похоже на недобрый и совсем не дружеский шарж. Тогда, конечно, я не могла все это толком сформулировать, просто осталось как вопрос.

Ну, и сейчас на опыт Макаренко постоянно ссылаются апологеты Системы, мол, вот что такое коллективное воспитание и какие были результаты. Да только чего-то нет сейчас таких результатов. Я даже не про выпускников, хотя и про это тоже, а про сам дух детского учреждения, который у Макаренко был бодрый и радостный, а у нынешних – тоскливо-обреченный.

Первое откровение пришло, когда я стала работать в семейном устройстве и понемногу понимать, что происходит с ребенком, оставшемся без семьи и попавшем в учреждение. Вдруг я подумала: у него-то, у Макаренко, дети были совсем другие. Самые младшие из его воспитанников – «малыши» – это подростки 13–14 лет. Большинству 15–17, кому и все 19. Отсчитываем назад несколько лет беспризорности – три, ну, пять. Это значит, что до 9—14 лет это были обычные дети, жили с мамой и папой, дома. Осиротила их гражданская война, тиф, голод – словом, стихийные бедствия. Отцы не били их спьяну и не насиловали, матери от них не отказывались, младенчество в доме ребенка, госпитализм, расстройство привязанностей, энцефалопатия, фетальный алкогольный синдром и прочие «прелести» к ним не имели никакого отношения. Здоровые, нормальные пацаны, только вшивые и матом ругаются. Так и сейчас вам любой воспитатель детского дома скажет – если ребенок попадает к ним после 9—10 лет и в семье ничего ужасного не было, это будет золотой ребенок. Да, ему будет плохо, но потом он сможет найти опору, как-то пережить, перетерпеть, и вырастет вполне жизнеспособным и хорошим человеком.

Идея «сжечь прошлое», так любимая Макаренко, который принципиально не читал личные истории детей и запрещал спрашивать своих воспитанников о прошлом, тоже из другой жизни. Сжечь вместе с завшивленными лохмотьями годы беспризорности, скитаний, одиночества, страха – вполне себе грамотно с психологической точки зрения. Так некоторые дети, попав в семью, сжигают или рвут детдомовские фотографии, и вообще не хотят вспоминать, что они там были. Обратите внимание, нигде у Макаренко не идет речи о том, чтобы «сжечь» воспоминания о семье. Они у детей были и служили внутренним ресурсом, давая силы, а не истощая. У наших сирот воспоминания о семье бывают очень разные. И их не «сожжешь» просто так, не забудешь, это не то, что с тобой «случилось», – это твоя семья, часть самого тебя.

Травму беспризорности можно вылечить красивой, чистой, разумно простроенной жизнью. Жизнь, организованная Макаренко, была хорошим противоядием хаосу, грязи, беззащитности и безответственности бродяжьей жизни. Неудивительно, что дети в общем и целом с благодарностью принимали этот шанс «вернуться в колею» и довольно быстро адаптировались.

Излечить семейную травму нельзя никаким коллективом. Если «не читать истории» современных сирот, поведение и состояние ребенка будут просто непостижимы, и работать с ним будет невозможно. Макаренко мог питать иллюзии на этот счет по одной простой причине – детей с семейной травмой, с искалеченной привязанностью среди его воспитанников практически не было.