Взрыв

День, два, три... Сколько он в заточении? Никакого отсчета времени. Вот так и молодой солдат не ведает о времени, приговоренный к роли подопытного животного. «Но я-то не подопытный!» — пытался утешить себя Иван Андреевич. Такое утешение не улучшило общего настроя. Он мог рассуждать сам с собой, вспоминать, даже анализировать, но не в состоянии был встать, чтобы с карандашом в руке за письменным столом заняться делом.

Там, на столе, возвышалась принесенная кем-то стопа широкоформатных бумаг. Видимо, таблицы анализов. Рядом с ними — пухлые коричневые папки, с блестящими кнопками на углах гибких, обтекающих какие-то вложения клапанов. «Думают, что я поломаюсь да и засяду за эти документы. Значит, уверены, что я здесь надолго, если не насовсем».

Ни о какой его работе в этом научном Центре не может быть и речи — теперь это ясно. Почему же не понимают этого Гровс и все остальные? А может быть, понимают, да слишком уверены в исполнении своих замыслов. Они даже не считают нужным прийти и вновь попросить профессора Петракова заняться экспериментом с солдатом. Ведь теперь Петраков — пленник, он в новой роли, так что и работать с ним следовало бы по-новому. Но — не идут. Конечно же, понимают все, а не идут. Уверены...

Пусть не идут! Это даже хорошо. Он, Петраков, сейчас вряд ли в состоянии нормально говорить с любым из них. А много ли толку в крике, в обвинениях, когда ясно: этих людей не убедишь ни самыми справедливыми словами, ни конкретными фактами, ни острой правдой, ни горькими уроками истории, каких накопилось с избытком. Ни к чему все это...

Удивлялся Иван Андреевич и самому себе — он не уставал лежать. Здоровый же человек, а поди ты! Неделю-другую назад он не мог и дня выдержать без дела. По утрам, когда рабочие спешили к трамваю, чтобы успеть на завод, он бегал, прижимаясь к тротуарам, бегал, тренируя тело. Мокрым от пота возвращался домой, плескался под душем, лишь потом приступал к своим обычным делам. Иначе не мог. А сейчас даже встать, чтобы умыться, было для него тяжкой обузой. Ни к чему все это, ни к чему... Пропади все пропадом.

2

К Ивану Андреевичу явился Уоткинс. Он вошел, деликатно ступая на носки. Постоял у постели, отыскал взглядом стул и придвинул его. Он сидел молча, как сидят около тяжко больного человека. Посмотрел прямо в глаза, сочувствующе покачал головой, как бы по-дружески говоря, что готов чем угодно помочь, но разве в таком состоянии поможешь. Сосредоточенный на Петракове, Уоткинс ссутулился, устало опустил плечи.

— Вы зачем пришли? — глухо, в подушку спросил Иван Андреевич. Разговаривать ему не хотелось, да и не о чем, сама личность Уоткинса даже сейчас, при полном одиночестве Ивана Андреевича, не вызывала желания к общению. — Зачем пришли, спрашиваю? Или это надзор? Не сбегу... Некуда, невозможно — вот беда!

— Извините, господин Петраков, но я не тюремщик, не надзиратель. Позволю заметить, не заслужил такого оскорбления. — Уоткинс пытался смотреть на Петракова обиженно, но это не удавалось. Обида — и от кого!..

— Все вы тут надзиратели, все один другого стоите. Не тратьте слова даром, не поверю ничему, — ровно говорил Иван Андреевич, глядя в подушку и этим будто отталкивая от себя незваного собеседника.

Его холодность Уоткинс понял как четкую трезвость человека — пережил, конечно, в последние дни; кому ни доведись, каждый пережил бы, значит, много передумал и теперь, конечно, созрел для окончательного решения. Хорошо, если это решение благоразумно. Человек он рассудительный, ситуацию понимать должен.

— Пришел к вам, господин Петраков, только с одной целью — навестить. Может быть, вам что нужно? Как с питанием? Устраивает ли наша кухня?

— В тюрьмах обходятся без ресторанных меню.

— Зачем вы так, господин Петраков! Пройдет немного времени, привыкнете, да еще как начнете капризничать...

— Не привыкну! Вы все-таки зачем пришли? Я не нуждаюсь в вашем обществе. Не нуждаюсь! Чего вы ждете? — напрягаясь, приподнимался Иван Андреевич. — Скажите только одно: на мои телеграммы из дома ответы поступали? Вы близки к Гровсу, должны знать.

— Ответы? — вздернул Уоткинс брови, как взрослые делают иногда, прежде чем обманным ответом погасить щекотливое любопытство малолетних детей. Он зашуршал в кармане бумажкой, вытаскивая ее.

Иван Андреевич впился глазами в эту бумажку. Из дома или из лаборатории? Кто подписал? Что сообщают? Всмотревшись, с трудом признал телеграмму. Значит, никуда не передавали.

У господина Уоткинса на лице — радостное удовлетворение. Он не отдавал в руки Петракова его же телеграмму, а медленно сминал ее и следил, как менялось настроение Ивана Андреевича, как разрастались на щеках темные пятна, угасал и без того убитый взгляд. «Вот так, господин профессор! Чего стоит ваш авторитет, известность? Здесь свои авторитеты, с ними придется вам считаться. Прежде всего с ними, а потом уж со своими взглядами, вкусами, со своим опытом» — так думал Уоткинс, а говорил совсем иное: