Взрыв Генерального штаба

А может, связать Зорко и спрятать в подземелье?.. Но до какой поры? Все равно, его когда-нибудь найдут и освободят. Или сам вырвется… Если раньше не умрет…

«Если н е у м р е т…»

…Полковник Дан, обожженный в десятках боев десантник, негромко, даже грустно как-то говорил на лекциях затихшим пацанам в погонах и аксельбантах:

— Кто, по вашему, настоящий воин? Тот, кто храбр и умеет ловко одолеть врага? Если бы все было так просто!.. Перечисленных качеств, друзья мои, достаточно для бандита, боевика, террориста. А для воина Империи мало храбрости, силы и боевой выучки. Бывает, что врага нельзя победить, если прежде не победишь себя. Победа над собой — вот высшая доблесть солдата… — Голос полковника креп и повышался. — Случается, что душа твоя горит, внутри тебя отчаянный крик и рука отказывается нажимать спусковой крючок. А ты должен, должен, ДОЛЖЕН!.. Разве легко было нашим парням превращать в уголь село Крутые Холмы, когда эти йосские звери огородили себя кольцом заложников? Разве не мучительно понимать, что от вашего залпа станут мертвыми и обгорелыми дети?.. Но эти воины знали: тех, за кого они воюют, у них за спиной гораздо больше…

Стояла такая тишина, что за стеклами слышен был в листве шорох воробьев. А полковник успокаивал голос и опять говорил негромко:

— Я вижу, у кого-то намокли ресницы. Не надо стыдиться этого. Не надо выжигать в себе жалость, совесть и сочувствие к людям — настоящему солдату присущи все человеческие чувства. Но солдат должен скручивать эти чувства в себе ради высшей цели. Солдат, в кого бы он ни стрелял, будет оправдан и свят, если он делал это во имя Империи…

Ноги у полковника были слегка кривые, голова вжата в плечи и словно приплюснута. Казалось, на него сверху упало что-то тяжелое. Так оно, говорят, и было: полковника Дана придавило однажды плитой в разрушенном бункере. Но все равно он, маленький, худой, суетливо бегающий перед первым рядом аудитории, казался красавцем и титаном духа… Полковник всегда з н а л, как поступать…

«Я тоже знаю…»

Цикады за амбразурой сходили с ума — от них в уши ввинчивались стеклянные сверла. Это мучительное сверление было вместо тишины — даже в том горьком сне, в который наконец провалился Лён…

Он проснулся поздно. Измученный, будто не спал, а всю ночь ворочал камни. Знающий, что никогда больше не сможет смеяться. Но уже почти спокойный. Уверенный в себе.

Однако, тут же его обожгло испугом. Зорко не было!

А если он ушел крадучись, и уже на пути к своим?

Радостное облегчение, почти спасение, на миг согрело Лёна: «Вот и хорошо! Это случайно, я не виноват! И пусть он идет…»

«Нет, ты виноват! Ты упустил! А он не просто идет! В нем то, что нанесет удар твоей стране!»

«Но может, там какой-то пустяк!»

«У тебя не пустяк, а у него… Не ври самому себе!»

Лён подержал себя за голову и выскочил на верхнюю площадку бастиона.

Старик возился у карронады, которая стреляла в полдень.

— Дедушка Август! Где Зорко?!

— Ты чего всполошился? Он сказал: «Пойду под обрыв, искупаюсь, пока Лён спит. Он, — говорит, — сегодня что-то разоспался…»

Лён бросился к морю — через теплые камни развалин и колючки, на скалистую кромку, потом вниз по крутым изгибам тропинки.

Заваленный пористыми камнями и клочьями водорослей пляж был пуст. Лишь ходили две курочки тиви — родственники т о г о петушка, Зоркиного любимца.

И опять юный гвардеец Бельский испытал преступное облегчение. Несмотря ни на что. Но для очистки совести еще раз метнулся по пляжу глазами.

И увидел Зорко.

Зорко, видать, накупался всласть и потом уснул в тени нависшей скалы. Этакий маленький туземец-островитянин. Он улегся на кучу бурых водорослей, ничуть не боясь прозрачных водяных блох, которые густо прыгали по нему. А голову положил на выбеленную морем и зноем корягу, которую принесло сюда штормом.

Зоркины волосы были почти того же цвета, что коряга — с алюминиевым отливом. Они стали такими уже здесь, на Бастионе — видимо, тоже от соли и солнца.

Лежал Зорко на боку, калачиком, носом к скале, к Лёну спиной. Над ухом вздрагивал от струек воздуха завиток.

Лён смотрел на этот завиток. На висок.

Потом глянул под ноги. Прямо у пальцев его — просто как чья-то зловещая услуга — лежал кусок ракушечника, похожий на каменный топор.

Лён будто под гипнозом, нагнулся и взял камень.

Опять посмотрел на Зоркин заросший висок.

«Если острым концом, то сразу…»

Он глянул вверх. Нависшая скала высотой была метров семь. Все решат, что мальчик сорвался и ударился головой… Но ждать, когда его найдут, не надо. Лучше уйти сразу. В тот же миг… Нет, не получится, одежда-то в крепости. Придется забежать за ней. А по пути сказать старику, что Зорко нигде нет — наверно, ушел в город.

Получится ли вот так спокойно соврать на ходу — после того, что с д е л а л?

Не все ли равно! Если и заподозрят, никто его не найдет, не поймает. В Льчевске много мест, где можно укрыться до вечера. А потом — к тем, кто ждет. К н а ш и м…

«Лён… Месяц похож на малыша, который собрался купаться… Я помню, как меня мама купала…»

Не смей вспоминать! Нельзя!!

Он стиснул камень до онемения в суставах.