Взыскующие града. Хроника русской религиозно-философской и общественной жизни первой четверти ХХ века в письмах и дневниках современников

Благодаря этому все мои отъезды из Бегичева осложняются. Боюсь оставлять моих одних и буду настаивать, чтобы во время моих отъездов они отправлялись гостить к Осоргиным[1849]. В нашем уезде уже много земель захвачено, а в одном временно захвачен дом под собрание. К этому с благословением относятся эсэры, и я сильно сомневаюсь, что они "все устроят гораздо лучше меня". Может быть, и лучше без меня, но едва ли лучше без кадет. Армию они, во всяком случае, устроили плохо: "удар в спину" в Петрограде не имел бы места, если бы они не расшатали до последней степени порядка[1850]<…>

625.     М.К.Морозова — Е.Н.Трубецкому[1851] [? 07.1917. Михайловское — Бегичево]

Дорогой мой, бесценный Женичка!

Вчера вечером получила твое 2-ое письмо. Спасибо, мой ангел, это такое утешение для меня! Я тебе написала два письма — это третье.

Я сначала очень испугалась этому мятежу в Петрограде, но потом по ходу дела, успокоилась и, когда пришло известие с разоблачением Ленина и большевиков[1852], я даже обрадовалась. Для хода революции большевистское движение окончательно провалилось! Неужели же народ и солдаты не увидят, что это такое за грязь и за подлость.

Мы с Микой выехали из Петрограда в субботу 1-го июля вечером, как раз накануне мятежа <…>

626.     М.К.Морозова — Е.Н.Трубецкому[1853] [? 07.1917. Михайловское — Бегичево]

<…> Дорогой мой, непременно приезжай сюда, в Михайловское, 22-го ночным, т.е. Калужским, в субботу рано утром 22-го, а 23-го утром мы можем с тобой вместе ехать в Москву. Рачинские уезжают 20-го или 21-го, самый последний срок. Итак жду тебя непременно! 23-го я тоже должна быть в Москве, т.к. Мика начинает свою службу, и я должна ему все устроить в доме, как его кормить и т.д. <…> Мика вероятно только до конца сентября пробудет в Москве, а там на фронт. Я дорожу каждым днем, проведенным с ним. Ты это поймешь, мой бесценный!

Я так отдыхаю здесь, мы совсем забываемся в увлечении поэзией! Какое-то опьянение на нас всех находит по вечерам! Григорий Алексеевич, Саша Габричевский[1854], Соня Томара, Мика и я, мы все обожаем поэзию и прямо наслаждаемся и все забываем! Хочу и Марусечку вовлечь в это, Григорий Алексеевич будет ей читать Пушкина.

Милый, милый мой, посылаю тебе стихотворение Гòте, которое мне ужасно нравится, и в котором есть то, что я переживаю, когда расстаюсь с тобой! Прочти и почувствуй!

Няче дес Гелибтен

      Ицч денке деин, щенн мир ден Сонне Сцчиммер

      Вон Меере стралт;

      Ицч денке деин, щенн сицч дес Мондес Флиммер

      Ин Эуеллен малт.

      Ицч сече дицч, щенн ауф дем фернен Щеге

      Дер Стауб сицч чебт;

      Ин тиефер Нацчт, щенн ауф дем сцчмален Стеге

      Дер Щандрер белт;

      Ицч чöчре дицч, щенн дорт мит думпфен Паусцчен

      Дие Щеиле стеигт;

      Им стиллен Чеине геч’ ицч офт зу таусцчен

      Щен аллес сцчщеигт.

      Ицч бин беи дир; ду сеист ауцч ноцч со ферн

      Ду бист мир нач!

      Дие Сонне синкт, балд леуцчтен мир дие Стерне

      О щярст ду да!

                                            Гоетче

Милый, милый мой, что же это будет с нашей Россией, с нашими детьми, что будет с нами? Какой ужас, какое горе, какой позор! Неужели доведут до победы немцев и до торжества правых? Это невероятно. Не знаю, что думать, чему верить, чего ждать? Ну как мы можем сейчас воевать; за что будут гибнуть лучшие, а останется нам одно отрепье людей. И смертная казнь не поможет теперь, пожалуй[1855]?

Дорогой мой, воображаю как ты страдаешь! Какие мы все сейчас несчастные и какие бессильные! Нам все равно не поверят и нас смешают с грязью, несмотря на то, что мы гораздо больше жертвовали для свобод, чем эти крикуны! Думаю, что все идет к военной диктатуре, а ты что думаешь? Ужасно! Радость моя, что твоя работа? Не бросай ее, черпай силы в ней, это только и спасет душевные силы и поможет перенести, что предстоит! Приезжай, непременно, умоляю тебя! Целую.

627.     Е.Н.Трубецкой — А.Ф.Кони[1856] <1.11.1917. Москва—СПб ?]

Глубокоуважаемый Анатолий Федорович!

Переписка наша оборвалась вследствие навалившейся на меня груды дел, из-за которых иногда есть вовремя не успеваешь. Но все время думал о Вас с признательностью за духовное общение с Вами, в котором почерпнул я так много хорошего, и мечтал найти досуг написать Вам. Досуг явился в самой неожиданной форме. Взгляните на дату этого письма и Вы поймете: досуг явился потому, что я сижу отрезанный от всего мира без возможности выйти из дому, вспоминая под звуки пулеметной и ружейной пальбы[1857] всех, с кем связан узами глубокого сочувствия и кто, как Вы, любит истерзанную, несчастную, глубоко падшую, но все же бесконечно дорогую Россию.

Теперь эта любовь не ослабляется ее падением, а только становится бесконечно мучительною. Я вижу нередко людей, которые до того разочаровались в России, что мечтают порвать с ней всякие узы и ничего не имеют к ней в душе, кроме презрения и озлобления.