Взыскующие града

24 июля 1911 г.

Дорогой Владимир Францевич!

Ваше письмо от 24 июля[268] получил. Даже, когда я не совсем соглашаюсь с Вами, я радуюсь бодрости Вашей, ясности и крепкой вере в свою правду, — правду своего дела. Пожалуй, я не буду спорить о конце Вашего письма, о временном и вечном, об отвлеченной постановке. Но для Вас гораздо определеннее звучит уверенность в своем призвании, которую я на ломанном пути своей жизни порядочно растерял, а ошибки и измены вижу ясно. Но и Вы, как чеховский дьякон, одной припиской разрушивший все написанное протоиереем письмо с грозными инвективами[269], своим признанием, что не все и для Вас ясно, приблизились ко мне в тоне. Перехожу к делам.

Я понял Вас так, что Челпанову напишите Вы лично, хотя я и упомяну ему о Вашем согласии. Его адрес сейчас: Крым, Алупка, Симеиз, дача Субботина (не знаю докуда).

Относительно Толстовского сборника с Вами вполне согласен, иначе мы не можем поступить, как отложить срок выхода сборника. Я сам примусь за статью лишь в Москве. Зеньковский, на которого я-таки насел, обещал написать. Аскольдову я написал уже. Статья Трубецкого уже есть, — доклад в РФО. От Волжского еще жду. Вообще все очень затягивается, например, печатание книги Зейпеля[270] стоит из-за задержек с редактированием переводов с латинского и греческого, возложенным на Павла Александровича. Бердяев тоже, повидимому задерживает. Кажется, он вообще тяжело себя чувствует по внешним, а, может быть, и внутренним причинам.

Я совершенно принимаю Вашу редакцию еррата, и об этом не думаю, конечно, никаких объяснений или извинений быть не должно. Проверка же остального, о которой я писал, есть Ваше личное дело и, если Вы не находите ее нужной, этого достаточно. Мы не можем друг друга контролировать иначе как товарищески. Вам, действительно, исключительно не везет с этим "Русским Богатством"! Ваше же устремление на бой с "Русскими Ведомостями", даже если бы мы его разделяли, повторю, осталось бы неосуществленным: "сыны века сего искусны в делах века сего"![271]

Я живу потихоньку. В семье у нас все сравнительно благополучно. Маргарита Кирилловна стоит — и я это поддерживаю — на издании сборничка старых и новых статей отца С. Щукина, с которым я здесь видаюсь и очень к нему расположился. У нас вообще мало изданий, и надо заботиться об их увеличении.

В Москве я буду к 30 августа или к 8 сентября, не позже. Боюсь, что осенью, в начале сезона, у нас не будет готово ничего. Но что же делать! Будем делать, что можем, а больше с нас не спросится. Трудна работа Господня, а еще труднее отдавать работу Господу! Обнимаю Вас. Да хранит Вас Матерь Божия. Сердечный привет Вашим домочадцам.

Ваш С.Б.

321.     Н.А.Бердяев — В.Ф.Эрну[272]<24.07.1911. Люботин — Флоренция>

Ст. Люботин, Южных дорог

24 июля

Дорогой Владимир Францевич!

Наконец-то Вы дали о себе весть. Мы недоумевали, что значит Ваше упорное молчание, беспокоились и даже сердились. Рады были узнать, что Италия подействовала на Вас благотворно и возрождающе. От Вашего письма пахнуло Италией, и нас еще больше потянуло в Италию. В последние дни у меня прямо тоска по Италии и усиливается она еще тем, что я не совсем уверен, что будет возможность ехать в Италию, слишком уж очень неопределенны и плохи мои дела. Напишите, дешева ли жизнь в Италии? Если поедем, то, конечно, заедем к Вам во Флоренцию, но коренным образом жить предполагаем в Риме. Если поездка состоится, то не раньше ноября. В Италию стремится и Евгения Казимировна. Знаете ли Вы, что в апреле-месяце, перед отъездом из Москвы она перешла в Православие? Свершилось это в церкви Великой Княгини через отца Евгения Синайского, при ближайшем участии Сергея Николаевича, Новоселова, а также Григория Алексеевича[273]. Совершилось это с большим духовным подъемом, судя по письмам Евгении Казимировны[274] и Сергея Николаевича. Теперь она живет в Судаке. О себе я Вам не могу сообщить ничего утешительного. Это лето для меня очень тяжелое во всех отношениях. Чувствую я себя в смысле нервов очень плохо, почти каждый день болит голова в самой тяжелой давней форме, и вообще я расклеился.

Много всяких тяжелых впечатлений. Мои семейные условия так ужасны, что я предпочитаю никогда о них не говорить (под семейными условиями я понимаю не мои отношения с Лидией Юдифовной). Моя выносливость ослабляется, и временами я начинаю унывать. К тому же я нахожусь в периоде острой самокритики и самоосуждения. Мало благодатности в жизни.

Работаю я много, но занят я, главным образом, тем, что переписываю своего "Хомякова" и усиленно редактирую Леруа и о Л. Толстом. "Хомяков" уже печатается. Немного занимаюсь также оккультизмом и Штейнером. Философов смешал меня с грязью в двух № "Речи" по поводу "Философии свободы" и Соловьевского сборника[275]. Я все-таки не ожидал такой злобы и ненависти. Но выводы его бессильны и глупы. И друг наш Степун мстит мне в "Логосе" за унижения этой зимы[276]. По существу же ничего не сказал ни тот ни другой.