Взыскующие града

Поздравляю Вас с великим праздником Рождества Христова, да светит нам свет его через облежащую тьму. Сегодня я испытываю этот благодатный свет и мир, п<отому> ч<то> приобщился св. Таин и укреплен Трапезой Господней. По-человечески же невеселое для меня Рождество. Должен был ехать к своим, но не решаюсь подвергаться всем неверностям пути и переезда через несколько фронтов. Главное, вот уже две недели, как я отрезан от своих и не имею никаких вестей, как и они обо мне[1869]. Но на все воля Божья, и слава Богу, что их нет со мной, на здешний холод и голод (лично я пока, впрочем, нисколько не голодаю). Я бесконечно виноват перед Вами своим молчанием, впрочем, извинительным. Эти месяцы пролетели для меня за соборной суетой[1870]. Лично я, разумеется, был счастлив, что мог стоять при церковном деле, и это особенно спасало меня от убивающих впечатлений русской жизни. Но, должен сознаться, для "творчества" или просто для личной работы это — перерыв и некоторая отвычка, после которой необходимо умственно себя ремонтировать. Благодарение Богу, моя связь с церковным делом начинает упрочиваться: не знаю, хорошо ли это лично, — во всяком случае, это сложно, — но я избран в Высший Церковный Совет[1871] и, значит, связан на три с церковным правительством (кстати, это было бы лишним и уже решающим мотивом в пользу отклонения места в Учер<едительном> Собр<ании>[1872], если бы нужны были эти мотивы). Впечатлений от церковного общества за это врея у меня накопилась масса: можно сказать, что я знаю более или менее епископат, а также и белое духовенство, притом все-таки скорее <нрзб>. Люблю их, только здесь чувствуя себя в родной среде, в уюте, но… но все то, что мы знали про себя и раньше, с большой силой и отстоенностью даже остается и теперь. Есть — "новое религиозное сознание", или "третий завет"[1873], или светская культура, но нечто радикальное есть в нас то, что остается непонятным, закрытым, несуществующим. В конце концов, я имел приязнь или даже дружественность ко всем, с кем соприкасался, но в то же время оставался один. Сначала страдал от этого, затем привык и примирился. Кто же это мы, затерянные, перекликающиеся и друг другу загадочно близкие? Эрн ушел[1874], уйдет еще один, другой и останется последний, как я теперь, без семьи, под свист вьюги. И в то же время в душе спокойное, не гармонирующее с чувством личного бессилия, знание силы и правды своей.

Среди внешних (относительно) дел на соборе теперь приступаем и к делу афонскому, к вопросу об имяславии, трепетно приближаться к земле священной[1875]!

Как Вас Бог милует? как дети? не остаетесь ли без жалования, как, напр<имер>, о. Павел? Последний, б<ыть> м<ожет>, будет издавать "собрание сочинений"[1876], излишне говорить, какое это радостное событие. Но за него всегда мне страшно: слишком прекрасен этот хрупкий алавастр мÿра драгоценного для этого мира! В <Сергиевом> Посаде теперь живет Розанов. Он стар, нуждается, слаб, но переживает снова рецидив жидовствуещей ереси и вражды к Христу. Об этом можете прочесть в выпускаемых им "Апокал<ипсисах> наших дней". Он вспоминал о Вас с теплотой, мы встретились ласково, хотя, по существу, он продолжает меня недолюбливать, по-своему и справедливо. Вяч. Ив<анов> без Эрна как-то поблек, да вообще растерялся, что ли, только поблек. Да и живется трудно Вера К<онстантиновна> болеет[1877]. "Авва" хлопочет с кружками, окормляет голубиц и голубей. Видал его мало, телефон же не действует. Господь с Вами и Вашими. Целую Вас.

Павел все проектирует издать сборник об Эрне[1878].

Любящий Вас С.Булгаков.

1918 год

630.     Е.Н.Трубецкой — М.К.Морозовой[1879] <начало 1918>

Дорогой и милый друг,

Не скрою, что Ваше письмо с известием, что Вы отложили Ваш отъезд, меня взволновало и огорчило. Я так рассчитывал Вас видеть, мечтал даже, что Вы приедете раньше. И вдруг, — оказывается позже. А я уж так соскучился по Вас и теперь почти отчаиваюсь видеть, так как Вы можете пропустить все сроки, пока это еще возможно. Забастовка не состоялась и судя по газетам, едва ли сейчас состоится. Но глухое брожение между железнодорожниками идет все время, слухи о ней не прекращаются. И, если Вы будете ждать, пока они не прекратятся, то и в самом деле дождетесь либо забастовки, либо того времени, когда, чего доброго, и я исчезну, потому что ручаться за то, где будешь завтра, теперь нельзя. Все мое существо истосковалось по Вас и вообще. Нигде пути я не вижу, ни с Поленькиными <?> родными, ни с их врагами, ниоткуда просвета. Один просвет — Патриарх Тихон; но помереть с голода он нам не помешает: он помогает только против вечной погибели. Я прихожу к заключению, что с партиями, которым можно следовать на основании человеческого предвидения, вообще связывать себя не стоит. Все равно, не угадаешь, — откуда спасение, а потому и гадать не стоит.

Книгу мою кончил[1880], и набирается <?]. осталось листа два-три. Ну, до свидания или, кто знает, может быть и прощайте.

Крепко целую вашу руку.