Взывая к мифу

А вот и первое приключение Фауста – он влюбляется в Гретхен, в «невинный, хоть прекрасный» цветок, и она после плотских утех зачала от него. Мефистофель закулисно манипулирует этой связью между Фаустом – приземленным человеком, человеком от мира сего – и девушкой, являющейся, скорее, воздушной феей. Тут Гете обнаруживает свою амбивалентность – она заключается в том, что все его симпатии, его сердце на стороне несчастной Гретхен, которая по причине своей беременности и охватившего ее горя сходит с ума, осуждаемая односельчанами. Фауст громоздит одну жестокость на другую: он вступает в дуэль с Валентином – братом Гретхен, солдатом, вернувшимся домой с войны. Во время дуэли Мефистофель делает так, что рука Валентина ослабевает, и Фауст хладнокровно закалывает того. Умирая, Валентин бросает в лицо бедной Гретхен свои проклятия.

Только одних таких отношений Фауста с Гретхен некоторым могло бы быть достаточно для того, чтобы осудить и проклясть Фауста, несмотря на его искреннюю любовь к Гретхен. Это первое проявление важнейшей проблемы с женщинами у Гете; она будет прослеживаться на протяжении всей драмы. Эта проблема состоит в мифе о силе патриархальных представлений. Гете описывает, как Фауст предчувствует свое проклятие из-за страданий этой невинно-воздушной феи, которая от него забеременела. Фауст, однако, до глубины души поражен горем при виде агонизирующей девушки-феи; он в ярости от холодной ремарки Мефистофеля: «Она не первая». Фауст кричит: «Мозг мой и мое сердце терзаются, когда я смотрю на одну эту страдалицу, а ты издеваешься хладнокровно над судьбою тысяч существ!»

Очевидно, что в душе Фауста есть любовь, пусть и не совсем адекватная, к Гретхен, и он глубоко потрясен тем, что она должна будет родить ребенка в тюрьме. А она плачет лишь о том, что Фауст не целует ее с прежней страстью.

Раздобыв ключи от темницы, Фауст умоляет ее бежать. Гретхен может бежать, «если б только захотела!», но «ей нельзя»; она берет на себя ответственность за свою беременность и готова принять свое наказание.

Напряжение финальной сцены растет и достигает высшей точки. Гретхен взывает из-за тюремных стен:

Маргарита
Идешь ты, милый мой?
О, если бы и я могла идти с тобой!
Фауст
Ты можешь, если б только захотела!
Маргарита
Нет, мне нельзя! Надежда улетела!
Зачем бежать? Меня там стража ждет…
Фауст
Приди в себя! Не медли боле!
Опомнись: шаг – и ты на воле!

Но пребывающая в помешательстве Гретхен ожидает наступающий день как день своей свадьбы и казни: «День? Скоро день? То день последний мой». Мефистофель в состоянии только глумливо ляпнуть: «Оставьте ваши вздохи, ахи!» Когда Гретхен бросает мимолетный взгляд на Мефистофеля, она тут же понимает, что это дьявол, явившийся, чтобы увлечь ее в ад, но тут Фауст отчаянно призывает – ты исцелишься! Эта фраза еще раз показывает нам связь драмы Гете с современной психотерапией.

Как же понимать эту развязку? Гете испытывает глубокое сочувствие к этому созданию, переживает выпавшие – по его воле – на ее долю беды, однако он должен, будучи как писатель честным с самим собой, закончить эту историю ее осуждением. Поэтому Мефистофель восклицает: «Она навек погибла!»

Но после этого Гете коротко восклицает: «Спасена!» Примечания и комментарии к драме говорят нам, что это слово отсутствовало в первой редакции – оно появилось только в более поздних изданиях. Иначе говоря, Гете все-таки был вынужден подчиниться тому, что диктовало ему собственное сердце. И он просто обязан был сделать так, чтобы какой-то голос возвестил о «спасении», имело ли это какой-либо смысл или нет. В результате получается, что Гретхен в один и тот же момент и осуждена, и спасена.

Первый том заканчивается так: «[из тюрьмы, замирая] Хайнрих!»

Миф о неограниченном могуществе приводит Гете к величайшей проблеме человека. Давайте представим себе, как он мог бы вспоминать другие строки из своего «Фауста», и подумаем, не относил ли он их на свой счет:

Хор духов (невидимо)
Увы, увы!
Разбил ты его,
Прекраснейший мир,
Могучей рукой.

Не поэтому ли Ортега[182] писал, что Гете на самом деле так никогда и не обрел себя, никогда и не жил собственной предначертанной ему жизнью, не встретил свою истинную судьбу?

Мифологическое страдание

Написание второй части потребовало работы в течение сорока лет после того, как была опубликована часть первая. Мы можем только поражаться тем мыслям, которые Гете должен был передумать за все эти годы, когда он снова и снова прокручивал в своей голове этот миф. Чем же до́лжно этот миф завершить?