Weltschmerz или Очерки здравомыслящего человека о глупости мироустройства

– Не хотела тебе говорить. Он ведь всегда был, – она до побеления закусывает губу, – знаешь, не от мира сего. Я замечаю эти звоночки уже некоторое время, но ведь по нему никогда не скажешь. Да и ко врачу не затащишь, – к концу предложения её голос истончается, я кладу руку ей на плечо. – Но ведь он остаётся всё тем же, – уверяет она то ли меня, то ли себя. – Он тебя всё так же любит. Мы оба любим.

Папа, даже постепенно сходя с ума, мог оставаться самим собой, но, если мама теряет самообладание – она перестаёт быть Мамой. Я мягко улыбаюсь, чтобы хоть немного её успокоить:

– Ты думала, я ничего не вижу? Мы ведь знали, к чему это идёт. Нужна какая-то помощь? Любая, мам. Ты только не молчи.

Если дело касалось её, она всегда отказывалась. Но сегодня она мотает головой и крепко обнимает меня, стараясь не касаться футболки и рубашки мокрыми щеками:

– Утром звонили из редакции. Предлагают ему выйти на «заслуженный отдых», – она передразнивает голос в трубке и горько усмехается. – Да он свой отдых ещё в институте заслужил, не то что эти вот. Они не понимают, что он этого не переживёт.

– Без паники, мам. Должно быть, ошибка какая-то. Ты же знаешь, мы с ним друг друга поймём, – я срываюсь с места и хватаюсь за куртку. – Я быстро – одна нога здесь…

Она порывисто выдыхает на пороге, и мне вдогонку раздаётся её крик. Он звучит тише шёпота, но я, как в детстве, останавливаюсь при первых его звуках:

– Что бы мы с ним без тебя делали одни? Просто не знаю, как благодарить, – она снова всхлипывает, – Крис.

Я поворачиваюсь и, перепрыгивая по три ступеньки за раз, возвращаюсь к ней:

– Лисёнок, – от пробежек в пуховике по лестничным пролётам у кого угодно появится отдышка. – Для семьи я Лисёнок.

Она гордо осматривает меня с головы до ног, а затем добавляет как бы невзначай:

– Чувство справедливости у тебя от него. Даже говоришь точь-в-точь как он когда-то.

Тыльной стороной ладони я смахиваю слезу с её щеки:

– Зато хладнокровием и здравомыслием в тебя.

Она кивает, встряхивая копной ещё не поседевших волос и улыбается так же ясно, как на выцветших фотографиях.

…о чём подумают ваши домочадцы, если им позвонят из полиции и скажут, что вы задержаны? Мои воображают, словно бы готовы к такому развитию событий. Но я-то знаю, что мой арест будет тайным: слишком уж я оппозиционен. Чтобы быть готовым к их приходу, я на всякий случай смазываю свои карандаши ядом. Меня ни за что в жизни не признают правым и, если будут копать, то что-нибудь обязательно найдут. Нельзя бить палкой по грязи и самому оставаться чистым. Я уже чувствую, что этот миг не за горами, а потому, как водитель, мигающий фарами другим водителям, пишу данное предупреждение. Если вы хотите быть счастливым, по-настоящему счастливым, а не только правым, никогда не приходите в эту профессию. Ложь здесь только тем и хороша, что помогает разоблачить более крупную и опасную ложь. А когда падает гигант, он хоронит по собой всех, особенно своего убийцу.

Вы постоянно берёте на себя колоссальную работу, не прося помощи, и окружающие перестают понимать, что вы тоже человек с правом на ошибку. Самое страшное, вы и сами начинаете это забывать. Но где взять силы, чтобы быть громким в толпе? Вот как: я говорю, что разоблачение преступлений нужно начинать с самих законов. Я бы сделал нелегальным курение на улицах. Это первое разбитое окно. А когда разбивается одно окно, вскоре разобьются и другие. Окно – символ тропинки к моральному разложению.

Вот вы спросите: чем меньше пишешь – тем больше знаешь? Например, я ем это печенье, а что печенье? Его специально сюда ввозят, чтобы в случае вторжения держать над костром и развеивать дым над полями врага…

Искренне Ваш,

Продавец свободы

Я без стука вваливаюсь в офис, перевожу дыхание и нахожу редактора глазами:

– Ты что, блин, творишь?

Он отрывается от компьютера, складывает пальцы шалашиком и отстранённо устраивает на них подбородок:

– Чем могу, Лисёнок?

Чёрт, а в роговых очах он даже больше похож на отца, чем я. Кровь – это, конечно, хорошо, но чернила, порой, не менее густы.

– Лисёнок я, – я выставляю указательный палец у его носа, – Лисёнок я для родных, а не для тех, кто выгоняет родного, – осёкшись, я смущённо кошусь в сторону ковра, а затем продолжаю с чуть меньшим жаром, – почти отца подсиживает и выгоняет с работы! Да он здесь дольше тебя. И если бы не он, прошу заметить, тебя бы в этом кресле не было!

Он откидывается на спинку стула и хмурится:

– Ах вот оно что, – его лицо светлеет. – Слушай, один из моих, – он не выдерживает и случайно хихикает, клоун, – моих головожопых моллюсков ему что-то сказал?

– Himmel, повезло, трубку мама взяла. Чувак, ты бы видел, как она на меня смотрела, – я складываю руки на груди, но уже понимаю, что моё предположение оказалось справедливым и произошла ошибка. Однако это не значит, что я перестану злиться: мама всегда говорила доводить начатое до конца.

Он цокает языком и приглашает меня присесть. Я плюхаюсь в кресло напротив.