Wunderland обетованная

— Смотрю, — штурман уткнулся глазами в тубус и, не отрываясь, рассуждая, добавил: — Может, что-то пошло не так? Уже полдень, а они передали, что будут утром. Акустики говорили, что где-то далеко наблюдали шумы подводной лодки. Может, советская, а, может, и немецкая.

— Знаю. Не до неё сейчас. Главное — наших не проморгать. На экране чисто?

— Да. Локатор с утра без отдыха крутит. Была часа три назад отметка от самолёта, но ушла на восток. Не наши.

— И радисты молчат… — Дмитрий Николаевич задумчиво уставился на лежавшую на столе карту горла Белого моря. — Если бы что-то пошло не так, надеюсь, Долгов смог бы предупредить. А раз ничего не было, то будем ждать.

Сидевший тут же в центральном посту помощник командира Сомов недовольно и еле слышно проворчал под нос:

— Мы только и делаем, что ждём. То радиодонесение, то командирское озарение.

Сказал он это тихо, но командир услышал. И, прекрасно понимая, откуда берётся это брюзжание, но не желая возвращаться к прежнему разговору и вновь переливать из пустого в порожнее, Дмитрий Николаевич миролюбиво заметил:

— Паша, мы кажется эту тему закрыли. Мы в автономке.

— Да затянулась эта автономка! — нервно выкрикнул Сомов, решив, что раз его услышали, то нечего молчать, и стукнул кулаками по столу. — И конца-края ей не видно!

Лицо командира удивлённо вытянулось, затем на него набежала туча. Развернувшись к помощнику вместе с креслом, он грозно, чеканя слова, произнёс:

— На флоте есть два бога: приказ и присяга!

— О-о!.. Вы уже заговорили, как наши береговые чинуши! Ещё немного, и мы услышим: «преступная халатность» или «сон — это преступление»! «Вы не имеете права „ломаться”!» Я до тошноты наслушался об этом от нашего насидевшего на берегу геморрой начальства. И вы, командир, туда же! Это только замполита волновало, чтобы мы были «морально устойчивы и политически подкованы»! А вас, я всегда думал, беспокоят тяготы экипажа. Его проблемы. А вы — приказ, присяга! Вспомните предыдущую автономку! Мы девяносто суток из-под воды не вылезали. Я тогда весь «приморскими розами» пошёл! — Сомов закатал рукав робы и показал оставшиеся следы от язв. — И что получили?! Вместо положенных двадцати четырёх дней санатория — отпуск при части! Который мы весело провели за ремонтом лодки. Почему-то наши начальники считают, что если Родине надо, то достаточно человеку приказать — и он снова бодр и счастлив! И готов снова идти в море. Хоть на год или два! Надо всего лишь построить, пригрозить, внушить и опять — в море! Не выполнил приказ — под трибунал! И где сейчас эти толстожопые начальники? Хоть бы одного увидеть рядом.

Помощник командира завёлся не на шутку и, казалось, теперь ничто его не сможет остановить. Лицо налилось кровью, губы дрожали. Он нервно отбросил в сторону вахтенный журнал.

— Надоело! У нас нет прав! У нас одни обязанности и долги! Родине, начальству, миру, вселенной! Теперь ещё и нашим дедам! А я жить хочу нормальной жизнью! И все сидящие в этой бочке хотят. Сколько нам ещё в ней сидеть? Что нам осталось? Перетопить весь немецкий флот? Легко! Становись, фашисты, в очередь! А дальше что? Мне нет и тридцати, а я не знаю, как жить дальше. И никто не знает. Перед нами стена, и мы упёрлись в неё лбами! А вы, товарищ командир, — «приказ»! Это всё вам говорю не я, это говорит экипаж. Спросите любого, что он думает о своём будущем? И каждый скажет: его нет!

Сомов снял пилотку и, вытерев вспотевший лоб, подвёл итог своей речи:

— Товарищ командир, нужно что-то делать. Назад, в своё время, нам дорога отрезана. Так давайте думать, как нам здесь жить нормальной жизнью. Жизнью людей, а не набитых в консервную банку шпротов.

Командир спокойно выждал, пока Сомов выпустит пар и, когда тот замолчал, спросил:

— Всё? Ты закончил? Особенно мне понравилось про шпроты. Душевно… Теперь, мой юный друг, послушай меня.

Дмитрий Николаевич провёл ладонью по начинающей преждевременно седеть стрижке римского легионера и вдруг поймал себя на мысли, что не знает, что говорить дальше. Срыв помощника был скорее закономерностью, чем случайностью. Автономка сама по себе нагрузка на психику и тело чрезвычайная. Достаточно посмотреть на людей, пришедших из длительного похода, и возникает мысль, что они побывали в преисподней. У них особые глаза, взгляд дикий, много лишних, неконтролируемых движений. Они не сразу отвечают на вопросы, подавлены. А если ещё к этому добавить сумасшедшую ситуацию, в которой оказался их экипаж, то вообще удивительно, что этот разговор не произошёл месяцем раньше.