XV легион

Окруженный блестящей толпой приближенных, закованный в драгоценные латы с изображением головы Медузы на груди, император стоял перед костром. На треножниках дымились курильницы. Под жгучим азийским солнцем увядали гирлянды роз. В этой нелепой театральной обстановке Каракалла бездарно играл роль Ахиллеса. Он ломал руки, плакал актерскими слезами и делал вид, что рвет на лысеющей голове золотые ахиллесовы локоны. На костре, изображая Патрокла, лежало тело императорского казначея Фаста.

Позади толпились приближенные – величественный Дион Кассий, тучный Максим Марий, седобородый Коклатин Адвент, с которым никогда не расставался август, в глубине души не очень надеявшийся на свои военные таланты. Гельвий Пертинакс – это он пустил шуточку о «гетийском» – шепнул начальнику императорских флотов Марцию Агриппе:

– Похоже на то, что несчастного нарочно отравили.

– Почему? – не понял Марций.

– Чтобы импозантнее получилась сцена. Чтобы с большим подъемом можно было сыграть роль Ахиллеса. Видишь, плачет. А ведь смерть Фаста для него, что смерть мухи.

– Пертинакс! – скорбным голосом позвал август.

– Я здесь, – подобострастно склонился Пертинакс.

– Какое горе посетило нас, мой мальчик! Какое несчастье послали нам боги!

Каракалла припал к Пертинаксу на грудь, пряча лицо в складках его тоги.

– Меня утешает, август, только мысль, что исполнилось пророчество поэта, – просиял Пертинакс.

– Какое пророчество? – встрепенулся Каракалла, который знал, что Пертинакс всегда скажет что-нибудь приятное.

– Пророчество четвертой эклоги. И вот мы видим своими глазами нового Ахилла на земле Трои...

– Ты великий льстец, Пертинакс...

– Согласись, август, что это странное совпадение...

Приближался торжественный момент – возжигание погребального костра. Август, отвернувшись и закрыв лик свой краем плаща, поднес к костру смоляной факел. Благовония, которыми были залиты тамарисковые дрова, вспыхнули и пахнули на присутствующих жаром. Дион Кассий тихо сказал Марию:

– И мы еще должны благодарить богов, что такое ничтожество управляет миром, в котором мы живем.

– Ты шутишь?

– О, нет! Уверяю тебя, Марий, что кто-нибудь должен носить пурпур, чтобы размеренно текла наша жизнь. Кто-то должен метаться из одного конца республики в другой, менять корабли и почтовые тележки, переносить невзгоды и тягости военной жизни. О, к пурпуру протягивают жадные руки честолюбивые люди и сребролюбцы, иногда мечтатели, иногда безумцы, но, в конце концов, они сами делаются такими же рабами республики, как и все мы, простые смертные. Эта огромная машина, которая называется республикой, ни для кого не знает пощады. Может быть, август хотел бы под сенью римских садов провести время в кругу семьи или посвятить вечер беседе с друзьями, но вот приходят тревожные вести с парфянской границы, и надо лететь сломя голову, не высыпаясь на остановках, страдая от тряски и дурной погоды... А потом смерть. На поле сражения. Ведь может же парфянская стрела поразить и августа? Или от руки взбунтовавшихся легионов... Уверяю тебя, Марий, это не сладкая участь. Если бы мне предложили пурпур, я бы отказался...

– Тсс... – встревожился Марий.

Марк Опелий Макрин разговаривал с Василианом Марием Секундом, префектом Египта, вызванным императором для срочного доклада. Макрин, занимавший высшее в республике место префекта претория[15], только что получил с римской почтой письмо от Флавия Макретиана, префекта Рима, в отсутствие императора надзиравшего за положением дел на Западе. Макретиан опять жаловался, что в последнее время корабли с александрийской пшеницей приходят с запозданием и нерегулярно, чем нарушается снабжение столицы. Стуча пальцем по письму, Макрин требовал от Секунда строгих мер, грозил карами. Префект Египта, вытирая пот, струившийся по лицу от жары и волнения, обещал немедленно же по возвращении сделать все необходимое. Стоявший рядом Коклатин Адвент, лучший военачальник империи, тупо смотрел на церемонию погребения. Рабы в белых туниках разносили в амфорах вино, подавали чаши, чтобы присутствующие могли утолить жажду. Лысый сенатор, держа в руках плоскую чашу, шептал соседу:

– Еще хорошо, что вина поднесли. А помнишь, в Никомедии? Целый день стояли на ногах в ожидании выхода августа, во рту пересохло, а мимо таскали мехи с вином для легионеров, стоявших на страже.

Ритор Умбрий, взяв под руку одного из сенаторов, – оба были тайные христиане – говорил ему на ухо:

– Жалкие предрассудки! К чему людям похороны, погребальные церемонии? И этот траур, фимиам, биение в перси? Мы поем гимны и собираемся почтить мертвеца играми и ристаниями, а Фаст, может быть, уже горит в аду...