XVII. Грязь, кровь и вино!

Правосудие во Франции, как оказалось, было весьма неспешной штукой. А может, просто никто не хотел браться за мое дело. Парижские адвокаты вправе сами определять, законны ли требования доверителя, и отказывать в случае, если считали, что дело несопоставимо с их понятиями чести и достоинства. Полная свобода принятия поручений по ведению дел. Недаром, они именовали себя «рыцарями закона, правосудия и науки», а в Кутюмах Бовези[20], в одной из первых записей от 1282 года, даже было указано: «Если кто-либо хочет стать адвокатом… он должен присягнуть, что, исполняя свои обязанности адвоката, он будет вести себя хорошо и честно, что он, насколько ему будет известно, будет вести только добрые и законные дела, что если он начнет дело, которое в начале покажется ему правильным, а потом узнает, что оно нечестно, он сразу, как только узнает об этом, бросит его».

Конечно, я помнил эти уложения лишь приблизительно, но Юрий Абрамович хорошо натаскал меня в свое время, в перерывах между водкой и портвейном, так что в общей ситуации я ориентировался.

Вообще, адвокатура в эти годы была прекрасным трамплином для дальнейшей государственной карьеры. Король, не мудрствуя лукаво, назначал канцлеров, членов парламента и судей именно из числа действующих адвокатов.

От неимоверной скуки и отсутствия возможности вести активный образ жизни, я стал довольствоваться малым и начал дрессировать Крыса (я решил, что мой сокамерник и товарищ по несчастью – это особь мужского пола, столько в нем было отваги и жизненного любопытства, и дал ему имя).

Он приходил не только в мою камеру, думаю, у него была своя система ходов, и Крыс посещал многих томившихся в застенках бедолаг. Иногда я слышал их голоса, а по ночам – мучительные стоны. Звуки хорошо разносились, отражаясь от стен коридоров, и проникая в камеры, этим только усиливая страхи и отчаяние заключенных, но вот перемолвиться с кем-либо словечком было невозможно – слишком глухой звук, не разобрать ни слова.

Но Крыс не знал преград и шастал по тюрьме, как у себя дома. Собственно, это и был его дом, и уже на третий день я начал его прикармливать.

От каждого ломтя хлеба, два раза в день подаваемого к моему столу, я оставлял для Крыса небольшой кусок, и когда в очередной раз видел его хитрую морду, то клал кусочек хлеба на каменный пол, сначала совсем рядом с дырой, из которой он появлялся, потом все ближе и ближе к центру камеры.

И Крыс проявил интерес. На третий день нашего знакомства он осмелел настолько, что начал выходить на середину комнаты, а к концу первой недели я уже учил его прыгать через соломинку, вытащенную из тюфяка. Крыс проявил к цирковому искусству истинный талант. Думаю, будь у меня в запасе месяц-другой, и я смог бы выступать с номерами перед стражниками, дабы обеспечить себя и Крыса хлебом насущным.

На десятый день моего заточения, когда я уже отчаялся дождаться, явился адвокат.

– К вам посетитель, ваша милость, – обрадовал меня Гийом, явившийся в неурочный для кормежки час. – Прошу вас просуньте руки в проем.

Сопротивляться было бессмысленно, и через минуту, облаченный в ручные кандалы, запирающиеся на ключ, я покинул камеру.

Гийом, лицо которого я увидел впервые, оказался добродушным на вид толстяком. В сопровождении еще двух вооруженных стражников он конвоировал меня сквозь всю тюрьму, полностью игнорируя стоны, крики и проклятья других заключенных, мимо камер которых мы проходили. Неприятная у него работенка, надо признать. Вертухай, хоть и имел свой верный кусок хлеба, но я бы ни за какие коврижки не согласился бы поменяться с ним местами, даже несмотря на мое нынешнее бедственное положение. Впрочем, со мной он был вежлив и предупредителен. Видно, мой статус был еще не до конца определен, как и моя дальнейшая судьба, а иметь врагов или недоброжелателей из аристократического сословья на свободе Гийом не желал.

Через некоторое время мы остановились перед очередной дверью.

– Ваша милость, я сниму кандалы здесь в коридоре. Только прошу, не надо баловать.

– Я буду спокоен, аки статуя горгульи в соборе Парижской Богоматери, – уверил я его, слегка переживая за первую встречу с лицом, от которого, возможно, будет зависеть моя жизнь. За свой гардероб, не менянный почти две недели, я не переживал, как и за запах, который источало мое тело, несмотря на то, что половину ежедневного кувшина с водой я тратил на омовения. Адвокат – не барышня, потерпит.

Комната, в которой я оказался, была совершенной копией той комнаты, где полторы недели назад меня допрашивал Мартель. Только теперь мне навстречу из-за стола поднялся взволнованный юноша, длинный, как палка, и столь же худой, с еще прыщавым лицом, взлохмаченной кудрявой рыжеватой шевелюрой, порывистый в движениях, как молодой щенок, и, видно, пока столь же неумелый. От него несло запахом жареной рыбы и сидром, видно, позавтракал недавно.

Одет он был в длинный черный халат с белым накрахмаленным воротником от которого вниз по груди шел двойной лоскут[21].